Май, месяц перед экзаменами

Когда Антонов кончил говорить, ему, как и всем, дети махали своими ветками с искусственными цветами, а оркестр пристраивал трубы, чтобы грянуть следующую песню.

Искусственные цветы меня тогда не смутили. На каждый Первомай полагается носить именно такие цветы. Но сейчас я думал: неужели все, что говорил Антонов, наподобие бумажных цветов? Просто принято для украшения произносить праздничные речи?

Мне не давало покоя, что лицо у Антонова тогда на трибуне было такое открытое, горячее. Тоже как будто он еще слышал песню про снег и ветер и про звезд ночной полет… И меня досада брала, что великую цель, о которой говорилось в песне, он не то чтобы меняет, а загораживает четырехкомнатной квартирой. Сначала я просто злился на Антонова, потом мне его даже жалко стало: вроде не он собирался кого-то обидеть, а сам оказался обиженным.

Но жалел я его все-таки недолго. Разозлился на себя за такое неподходящее занятие и стал представлять, как вели бы себя другие, окажись они на месте Сергея Ивановича Антонова. Не в том случае, если бы их назначили главными инженерами нашего строительства. Я придумал им задачу полегче. Интересно, как бы они вели себя, если бы им на голову нежданно-негаданно стали сваливаться ордера — ну, для начала кому на трехкомнатную, кому на двухкомнатную квартиры. А все остальное было бы по-сегодняшнему.

Перво-наперво я представил, что такой ордер приносят нам. Наверняка мать долго смотрела бы на него, потом положила бы на стол, в спальне: от греха подальше. Вроде бумажка эта могла взорваться, или, во всяком случае, от нее можно было ждать какого хочешь подвоха.

«Отец придет, разберется», — сказала бы мать, начав возиться с ужином или еще что-нибудь делать. Только постепенно в глазах ее, в улыбке появилось бы что-то хитроватое. Это мать принялась бы потихоньку примериваться: а вдруг и вправду мы начнем жить в трехкомнатной?

А отец сказал бы одну только фразу:

«Нечего нам там раньше Селиных делать…»

Впрочем, он мог назвать и другую фамилию. На заводе не так уж густо с жилплощадью.

Потом я прикинул свою выдумку к Шагаловым. Только им я посулил не трех, а двухкомнатную. И тут же увидел перед собой Марию Ивановну. Ее большие, как у девочки, глаза на пожилом, в общем-то, лице. Услышал, как она спросила у Ленчика:

«Странно. Почему — просили Селины, а вселяют нас? Тебе Алексей Михайлович ничего не говорил?»

Само собой, Алексей Михайлович Ленчику ничего не говорил.

«Пойду на завод», — решила бы Мария Ивановна, снимая домашние туфли. Она устала, но ей просто-напросто невыносимо, чтоб кто-нибудь хоть лишнюю минуту думал, будто она польстилась на этот ордер.

Таким же манером я побывал у Рыжовых, затем у Анны Николаевны, у Гинзбургов и так далее. Только Милочку обошел: хватит. В общем, через пять минут толпа людей вприпрыжку мчалась на завод, зажав в одинаково отставленных кулаках одинаковые бумажки ордеров. Должен вам сказать, это было довольно веселое кино. Жаль, существовало оно только в моем воображении.

Я думал об Антонове целый день. Чем бы ни начинал заниматься, он тут как тут появлялся у меня перед глазами крепкий, молодой. Стоял, опирался на трибуну широко расставленными руками и весь так и клонился вперед, чтобы быть поближе к нам, к Алексею Михайловичу, к Селиным, ко мне, к малышам, которые толком ничего не понимали, размахивали своими ветками, и ладно.

Наверняка точно так же, как я, целый день думала об Антонове и моя мама. Только она не хотела говорить об этом. Мама все поглядывала в окно, отрываясь то от шитья, то от других своих дел, поглядывала туда, где возвышался пятиэтажный, самый новый в нашем поселке дом, совсем готовый к сдаче и как бы ожидающий будущих жильцов. Интересно, что мама собиралась увидеть?

Там, куда она посматривала, ничего не происходило. Как обычно, люди шли кто на обед, кто со смены, катили малышей в колясках, девчонки примостились играть в классики прямо посреди тротуара. Какой-то здоровенный парень, подпрыгивая на одной ноге, быстренько загнал их розовую звенящую черепицу в «рай» и пошел дальше, раскачивая плечами. Со спины мне показалось, это был Костя Селин.

Я долго глядел вслед парню и думал: где же Алексей Михайлович, где же его обещания? Еще я думал о том, как почувствует себя Виктор, если все-таки четвертая комната, будь она неладна, достанется его отцу. И в конце концов я не выдержал, задал маме вопрос.

— Как ты считаешь, — спросил я, — неужели никто и пару теплых слов ему не скажет? Все так и сделают вид, что ничего не происходит, и отдадут?

— А он и спрашивать не станет. Своя рука — владыка. Зачем ему спрашивать? — ответила мама и наклонилась над моей тарелкой, проверяя, не пригорели ли котлеты.

— Ничего, — сказал я. — Ты же видела, я ем — за ушами трещит. Ты лучше объясни: почему ему ни капельки не стыдно?

За столько лет я вроде должен был давно понять: с такими вопросами обращаться к маме бесполезно. И на этот раз она долго молчала, потом нетерпеливо вздохнула.

— Чем молоть воду в ступе, занялся бы задачами.

— Хорошо. Только у Ленчика. К нему и Нина придет.