Маяк на Хийумаа

Коджак умер в 1967 году, но женщины в Австралии доживают до глубокой старости. Алла Николаевна была намного моложе мужа и через двадцать семь лет после его смерти, когда Игорь Казагранди пил чай у меня на кухне, наверняка еще здравствовала. В то время ей не исполнилось и восьмидесяти – по австралийским меркам возраст вполне дееспособный. Не потомки соратников полковника по борьбе с большевиками, внезапно озаботившиеся судьбой его прозябавшего в Казахстане внука, а она, родная тетка, выхлопотала ему вид на жительство, оплатила билет на самолет и опекала его, пока он учил язык и обустраивался в Сиднее. Другой родни у нее не было. Перед смертью миссис Коджак обрела опору в молодом, не обремененном семьей племяннике, как он в ней – перед началом новой жизни под шумящими на океанском ветру пальмами. Зеленый континент стал для Игоря той тихой гаванью, о которой мечтал его дед, собираясь вести своих всадников в Индокитай или в Персию.

5

Моя переписка с Игорем давно прекратилась, но сейчас я опять о нем вспомнил. Сохранившийся электронный адрес вывел меня на сайт его фирмы. Она значилась под тем же названием, включавшим в себя первые четыре буквы фамилии владельца, значит, он остался прежним. Перечень предоставляемых его конторой юридических услуг еще и разросся.

Я набрал в поисковике: Казагранди. Среди текстов, где речь шла о полковнике, мелькнула фотография внука в компании вспомнивших о своих корнях австралийских казаков. Все в гимнастерках и галифе, он один в рубашке с галстуком. Полысел, но выглядит молодо, при встрече я бы его узнал. Здесь же сообщалось, что для регистрации новой станицы в Сиднее казаки совершенно случайно выбрали фирму Игоря, а он – о чудо! – оказался внуком героя Белого движения. В этом усматривалась рука Провидения.

У меня были фотографии его бабушки и тетки, я различал их почерк, помнил их адрес в Харбине: ул. Новоторговая, № 47. Я решил простить Игорю, что он так и не соизволил написать мне о моей книге, и послал ему выплывшие из небытия гонконгские анкеты. В молодости они бы для него мало что значили, его тогда волновал только дед, загадочный герой, простерший над ним, затерянным в постсоветском захолустье безработным выпускником областного юрфака, плащаницу своей трагической славы, а теперь Игорь вступил в тот возраст, когда семейная история расширяет пространство нашей собственной жизни. Все мы однажды с грустью обнаруживаем, что ее пределы очерчены уже навсегда.

Ответ Игоря пришел в тот же день, но состоял из единственного слова: “Спасибо”.

Ни моего имени в начале, ни подписи в конце. Восклицательный знак, и тот отсутствовал. Это было хуже, чем если бы он вовсе не ответил.

Почему?

Прошло два или три дня, прежде чем я со стыдом и ужасом все понял, но потом уже не мог вспомнить, в связи с чем снизошло на меня это озарение. Ход предшествовавших ему мыслей напрочь изгладился из памяти. Такого не могло быть, если бы то, о чем я перед этим думал, имело хоть какое-то отношение к тому, что мне открылось, но эту раздвоенность сознания я тоже отметил задним числом.

Я схватил второе издание своей книги об Унгерне и в главе, где говорилось о Казагранди, глазами Игоря прочел приведенную здесь цитату из Павла Петровича Бажова. Соседство этих имен, едва ли еще где-то встречавшихся рядом, объяснялось просто: в 1918 году, при наступлении белых из Сибири на Урал, Казагранди командовал полком в 1-й Сибирской армии, а будущий автор “Малахитовой шкатулки”, в то время политработник 3-й армии Восточного фронта борьбы с мировой контрреволюцией, служил в редакции дивизионной газеты “Окопная правда”.

Тогда же некие очевидцы поведали ему следующее: “Осмотрев захваченных по обвинению в большевизме в Туринской тюрьме, Казагранди выбрал единственного там еврея – Кухтовича, привязал веревкой к коробку и стал разъезжать по городу. Бьется человек, падает, а он его – плетью. Полуживого вытащил Кухтовича за город, к Верхотурскому тракту, заставил вырыть яму, тут же расстрелял и забросал землей”.

В первом издании “Самодержца пустыни”, которое Игорь читал в Усть-Каменогорске, еще до визита ко мне, этой цитаты не было, я включил ее во второе, прочитанное им в Сиднее, а в нем как назло не цитировались известные ему с моей же подачи слова Рассолова о том, что дед “проповедовал всепрощение и любовь к противнику”. Рассказ о садистской жестокости Казагранди, не уравновешенный свидетельством о его милосердии, заставлял заподозрить меня в тенденциозности. Ничего удивительного, что год назад Игорь не счел нужным поделиться со мной впечатлениями о прочитанном, а когда я снова полез к нему с этими анкетами, ясно дал понять, как он ко мне относится.