Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь

Вглядываясь в две идеологические формулы: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели» (это сказано Эженом Вогюэ в рассуждении об истоках творчества Достоевского) и «Вышли мы все из народа» (песня, написанная революционером Леонидом Радиным), Нина Леонтьевна Манухина-Шенгели написала: «Пересечение этих двух утоптанных путей означило катастрофу. Тектонический сдвиг быта, бытия, истории, современности, культуры, варварства. Позвонки столетий разошлись – и судьбы тех, кто очутились между ними, распались, как стекляшки сломанного калейдоскопа. Все эти метафоры есть у лучших очевидцев – поэтов того времени: не воображением созданы, но писаны с натуры. Успели превратиться в клише, но не перестали быть верными…»

Кажется, именно об этом написал в своей антологии «Десять веков русской поэзии» Евгений Евтушенко: «Может, все мы с вами вышли из «Шинели», / но из брюсовского сюртука – Шенгели».

До этого не чаявший в Нине души муж часто возил ее по заграницам, где она подолгу живала и в Париже, и в Ницце, и где у нее было много поклонников. Ей очень нравилась русская культура, и она с удовольствием ездила из Ниццы в Париж на выступления балетной труппы Сергея Дягилева. Именно к этому времени относятся первые поэтические выступления ее самой. Одним из самых ярких стихотворений той поры является «Мечта о Париже» – так, к сожалению, и не вошедшее до сих пор ни в один поэтический сборник:

Седой, неразрывный туман опускается ниже и ниже,
Завесой сплошною окутал сады и дома,
А в сердце – безумье мечты о далеком Париже,
О радостной жизни, похожей на бег Cinema.
По шумным бульварам идти и толпой опьяняться,
И яркие краски витрин восхищенно впивать,
Случайной улыбкой обжечься, и звонко смеяться,
И темный букетик фиалок в петлицу вдевать.
А после в auto – распахнуть соболя шелковистые,
Откинуть с лица паутинно-прозрачный вуаль,
Вдыхать упоенно фиалки росисто-душистые,
И жадно следить – промелькнули Vendome, Etoile…
Вбежать в вестибюль, расстегнуть торопливо перчатки,
Всю нежность вложить в этот первый ласкающий взгляд,
И вместе – смеяться, и петь, и решать мировые загадки,
И пить безрассудно бунтующей юности яд!..
Лежать у камина на тигровой шкуре змеистой
И слушать внимательно сказку пылающих дров…
Потом окунуться в зрачки серебристо-лучистые,
И душу раскрытую трепетно выпить без слов…
Идти, разрывая устало туман онемелый,
Нечаянно вынуть платок, надушенный слегка Mimosees,
И плакать по-детски, в тоске безутешно-несмелой,
Об ярко сожженных мгновеньях на Champs Elisees…

В «незабываемом 1918-м» Нине Манухиной было двадцать пять лет. И она писала стихи – конечно же, о переживаниях, которые ей самой представлялись самыми единственными и неповторимыми, и которые, будучи изложены на бумаге, были очень похожи на то, что сочиняли многие ее сверстницы с благополучной изначально судьбой, надышавшиеся декадентскими пряностями символизма. Но все-таки это были уже настоящие стихи, заслуживающие к себе серьезного внимания:

Ночным медлительным покоем
Испепелен дневной костер,
И пчелы звезд лучистым роем
Усеяли небес шатер.
Расплывчато маячат зданья,
Струится сонно тишина.
Душа, набухши от страданья,
Опять тоской оглушена.
Прибои дней все монотонней,
Невнятней мысли и слова,
И равнодушье углубленней,
И ниже никнет голова.
И сердце в горестном уклоне
Не верит в боль звенящих строк…
И жизнь сквозь сжатые ладони
Сочится, как речной песок.