Маяковский. Самоубийство

В юности я был влюблен в Маяковского. Позже, став литератором-профессионалом, специально им занимался. И хотя давно уже эту мою первую поэтическую любовь — не вытеснили, но слегка потеснили в моем сердце другие поэты, многие строки Маяковского до сих пор живут в моей памяти. И до сих пор мне иногда звонят друзья-приятели и спрашивают, не помню ли я, из какого стихотворения (или поэмы) Маяковского такая-то или такая-то строчка. И как правило, я помню.

Но странное дело! Из тех строк Маяковского, которые цитирует Карабчиевский, я не помню ни одной.Разве только те, что запомнились по традиционным нападкам на поэта, — те, которыми его всю жизнь шпыняли, над которыми глумились, по поводу которых негодовали. («Я люблю смотреть, как умирают дети…»)

Помню я (не механической памятью, а памятью сердца) совсем другие строки.

Цитирую, не сверяясь с собранием сочинений, а так, как они запомнились мне полвека тому назад:

Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека…

Послушайте! Ведь если звезды зажигают,
значит это кому-нибудь нужно?
Значит это необходимо,
чтоб каждый вечер над крышами
загоралась хоть одна звезда…

Какими Голиафами я зачат —
такой большой и такой ненужный?..

Вы думаете, это бредит малярия?
Это было. Было в Одессе.
Приду в четыре, — сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять…

Мама! Ваш сын прекрасно болен!
Мама! У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться…

Я знаю, каждый за женщину платит.
Ничего, если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака…

Мальчик шел, в закат глаза уставя.
Был закат непревзойдимо желт.
Даже снег желтел к Тверской заставе.
Ничего не видя, мальчик шел.
Был вором ветром мальчишка обыскан,
попала ветру мальчишки записка,
стал ветер Петровскому парку звонить:
— Прощайте! Кончаю! Прошу не винить.
До чего ж
на меня похож…

Все чаще думаю:
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце…

Лошадь, не надо! Лошадь, послушайте!
Что вы думаете, что вы их плоше?
Деточка! Все мы немного лошади,
каждый из нас по-своему лошадь…

Я люблю зверье. Увидишь собачонку —
тут, у булочной, одна — сплошная плешь.
Из себя и то готов достать печенку:
— Мне не жалко, дорогая, ешь!

Не молод очень лад баллад,
но если слова болят,
и слова говорят про то, что болят,
молодеет и лад баллад..

Я — где боль, везде…

Но мне люди, и те, что обидели,
вы мне всего родней и ближе.
Видели,
как собака бьющую руку лижет?..

Если я чего написал,
если чего сказал,
тому виной глаза-небеса —
любимой моей глаза.
Круглые, да карие,
горячие — до гари…

Любит? Не любит? Я руки ломаю
и пальцы разбрасываю разломавши.
Так рвут, загадав, и бросают по маю
венчики встречных ромашек…

Любви я заждался. Мне тридцать лет…

А за что любить меня Марките?
У меня и франков даже нет…

Уже второй. Должно быть, ты легла,
а может быть и у тебя такое.
Я не спешу, и молниями телеграмм
мне незачем тебя будить и беспокоить…

Все меньше любится, все меньше дерзается,
и время мой лоб с разбега крушит.
Приходит страшнейшая из амортизаций —
амортизация сердца и души…