Маяковский

Это было в характере Маяковского - каждому делу отдаваться до конца. Тем больнее был ушиб, связанный с неудачей постановки «Бани» и последовавшей затем критической кампанией против пьесы и спектакля. Но эти события тесно переплелись с другими, к которым мы еще не подошли.

Осень 1929 года вовсю закручивала узлы в сюжете жизни поэта. Одним таким драматическим узлом был срыв поездки в Париж, поездки, которой он так нетерпеливо ждал и от которой многого хотел. Характер, однако, не позволял «растекаться слезной лужею», Маяковский продолжает жить и работать в том ритме, который был задан первой пятилеткой, который он сам себе задавал, обгоняя время.

Вернемся на несколько лет назад, в кризисные для поэта годы. Хотя он, кажется, произвел расчет со своей любовью («Я теперь свободен от любви и от плакатов»), но душа не смирилась с поражением, недовольство собой не исчезало, в письмах к Л. Ю. Брик оно проскальзывает с ноткой даже некоторой обиды (на кого?): «Каждый день, как встаю, думаю, почему так гадко у меня все выходит...» Это, конечно, обида на себя, Маяковский никогда не перекладывал личные неудачи на других.

А любой знак внимания к нему, хотя чуть ли не постоянно он сопровождался просьбами (как видно из писем), Владимир Владимирович воспринимал с радостью и надеждой, тотчас откликаясь, делал все возможное, чтобы доставить удовольствие. Даже будучи в Америке, только приехав туда, видимо, имея в виду данные перед поездкой поручения, с извинением пишет: «Я сейчас не шлю тебе ничего, потому что, во-первых, затеряют, во-вторых, еще не осмотрелся, а в-третьих, хочу везть сам».

Из Америки же шлет Л. Ю. Брик деньги, просит прощения, что перед отъездом «плохо позаботился». Сам предлагает послать деньги для поездки в Италию. А менее чем через месяц телеграфирует (уже из Берлина в Рим, где находилась Л. Ю. Брик): «Деньгов совсем мало. Послал телеграфно банк Кредите Итальяно двести пятьдесят долларов».

Существенны не столько эти полуизвинения, заботливо перечисляемые адреса, где, когда и за что можно получить гонорар, а то, что во всех этих, полных трогательной заботы письмах, телеграммах, вдруг прорывается главное, чего он хотел больше всего, чего ему недоставало всю жизнь, прорывается как мольба: «Ответь пожалуйста ласково», или «Люби меня немножко...»

Не зная своего семейного очага, искренней близости любимого человека, Маяковский тянулся к детям. Навещая дома, семьи, где были дети, Владимир Владимирович обычно приносил с собой подарки - то ли игрушки, то ли сласти, дарил свои детские книжки.

Галине Катанян (жене писателя Василия Катаняна) при первом же знакомстве у книжного киоска в Тифлисе подарил книжку «Что такое хорошо и что такое плохо», сказав, что «никогда раньше не писал для младенцев». Подарил для двухлетнего сына, сделав надпись: «Будущему Василию Васильевичу, существу симпатичнейшему, судя по родителям - дядя Володя. Тифлис I/I 11-26 г.».

У Маяковского «обнаружилась» дочь, но история с ее рождением загадочна. В октябре 1928 года, будучи во Франции, видимо, по предварительной договоренности, он едет в Ниццу, где в это время находилась его американская знакомая Элли Джонс с ребенком. Познакомились они в 1925 году, во время поездки Маяковского в Америку. И только появившись в Европе, Элли Джонс сообщила ему о рождении дочери. Нигде раньше, до встречи в Ницце, нет упоминаний о дочери ни в письмах Маяковского, ни в воспоминаниях близких к нему людей. Никаких подробностей об этой встрече тоже не осталось. Фотографию «двух Элли» Владимир Владимирович хранил у себя на письменном столе, но продолжения встреч не было. Дело, видимо, в том, что сразу по возвращении из Ниццы произошло событие, затмившее все остальное, даже отцовское чувство, которое он, пожалуй, и не успел по-настоящему пережить. Похоже, что он действительно ничего не знал о ребенке до поездки во Францию в 1928 году. А в тот же день, когда Владимир Владимирович вернулся из Ниццы в Париж, он познакомился с Татьяной Алексеевной Яковлевой, и эта встреча круто изменила его жизнь. Последующие события, о которых мы знаем, развивались так стремительно и так драматично для Маяковского, что вряд ли он мог наладить связь с уехавшей обратно в Америку Элли Джонс.

Увы, Владимиру Владимировичу не пришлось испытать в полной мере счастья отцовства, и это, конечно, тяготило его. Детские стихи, которые Маяковский начал писать, уже когда ему перевалило за тридцать, лишь отчасти могли заполнить эту брешь в стене.

«Я С ЖИЗНЬЮ В РАСЧЕТЕ...»

Корней Чуковский верно заметил: «быть Маяковским очень трудно». Он имел в виду внешнюю, видимую сторону жизни. Но сказанное им относится и к душевному состоянию и напоминает о том, как трудно быть Пушкиным, дравшимся на дуэли, Львом Толстым, на девятом десятке лет покинувшим родные пенаты... Характер, нравственность, творчество - вот составные этого «быть». В нем столкнулись быт и бытие, высекая искры острейших противоречий.