Маята (сборник)

Нонешнее лето выдалось не в пример жарче прежнего. Лес пластает. Дым глазоньки выедает. Багровое, страшное, как при затмении, солнце едва пробивается сквозь затянувшую небо серую пелену. Но, несмотря на дымку, не пропускающую солнечных лучей, все равно нестерпимо жарко. И даже ночью, когда светило садится в далекое зарево, не легче. Сгустившийся в низинах влажный дым напоминает утренний туман. Этот зловещий, едкий, пропитавший все туман не тает и после восхода.

Глаза у деревенских красные, слезятся. Всех душит сухой хриплый кашель. На селе, чай, не в городской квартире, стеклопакеты не закроешь. Болит сердце у Фаины Михайловны: мы-то, ладно, старые, а детишкам каково?..

Наведалась вечер к Филимоновой Стеше, баранок чуток отнесла малым.

– Ты вот что, Степанида, Валентине-то своей позвони. Пускай ребятишек забирает, не ровен час…

И побежала Степанида к полковнику звонить по его мобильнику, молить доченьку, чтоб увезла внучат в город, от греха…

Бабушка Стрелкова, крестясь, предрекала конец света.

Беснующихся на цепи собак мужики отвязали, и те, ополоумев, убежали из деревни.

* * *

В тот день Фаина, повечеряв, уже собиралась ночевать, когда услыхала крики Матрены и истошный визг поросенка.

– Господи, Пресвятая Богородица, – осела на подкосившихся ногах Михайловна. – Никак беда?!

И, сдерживая захолонувшее сердце, в чем была, засеменила с ведром в руках на помощь соседям. Да куда там!

Покуда, услышав заполошный Матренин крик, соседи повыскакивали из домов, головешки уже загромыхали о железную крышу полковника. А когда, опомнившись, в пожарную дозвонились да за ведра схватились, пылала вся деревня.

Пожарные подъехали через полчаса. Растянув брезентовые рукава, минут пять постреляли по крышам струями из трех стволов, и вода закончилась.

А деревенские стояли, сгрудившись, и молча смотрели на огонь, пожиравший их деревню.

Пожарные сунулись было к водоему, а он давно высох на жаре да травой зарос. У берега грязь одна, не вода, а жижа черная. Да и тушить-то уже нечего. Только изба Михайловны, что на том берегу пруда, и уцелела одна во всей деревне. Усталые пожарные, донельзя замученные ежечасными выездами, смотали шланги и уехали.

– Ох, тошненьки! Степанида, давай малых ко мне, – глядя на людское горе, задохнулась слезами Фаина.

Она потянула за руку перемазанную сажей босую Аньку с кошкой Анфисой на руках и, себя не жалеючи, сутулой, изработанной спиной, обтянутой старой расползавшейся розовой сорочкой, заслонила девчонку от жара.

– Что теперь стоять-то? Пошли все ко мне… А где Женечка? Где Женечка Мотин?.. – оглядывалась она по сторонам. – Господи, куры-то, куры уже на насест уселись!.. Ой, горюшко привалило!..

– Какие куры, Михайловна?.. Слава Богу, хоть сами выскочить из огня успели, – буркнул в обгорелую бороду Филя. – Веди в свои хоромы, Фая, чего уж там…

– А дро́вы-то, дро́вы мои! – причитала купившая по весне две машины березовых чурбаков Аксинья. Сама, старая, колуном махала, сама складывала поленницу ровненькую, светленькую, а по ночам, привязав лопух, спиной маялась…

Алексей Евдокимович с докторским чемоданчиком в руке – сказалась воинская привычка держать всегда наготове документы, деньги и пару сменного белья – стоял один на отшибе и молча глядел на то, как превращается в головешки мечта всей его жизни.

Остальные сельчане потихоньку потянулись по тропке, огибающей пруд, к одиноко стоящему на той стороне домику Фаины Михайловны.

Впереди шаркала почерневшими варикозными ногами, наспех обутыми в обрезки резиновых сапог, Фаина. Одной рукой она прикрывала вырез сорочки на иссохшей груди, а другой держала за руку девочку. Та то и дело оглядывалась на пожарище.

– Анют, ты чего это? Испужалась, поди? Умоемся сейчас, самовар поставлю. У меня баранки припасены. Любишь баранки с маком? – успокаивала девочку Фаина.

За ней плелась Матрена, простоволосая, согбенная от болезни и горя. Еле ковыляла Мотя, но все равно толкала сухим кулачком в спину бессмысленно улыбающегося слюнявым ртом сына Женьку.

Следом – Степанида с ревущей испуганной Маней на руках и держащимся ручонкой за бабушкин подол Ванюшей. Мальчик хмурил выгоревшие на солнце белесые бровки, кривил личико, но не плакал.

– Баба, а когда мама за нами с Маняшей приедет?

Деды́-ветераны, поддерживая друг друга, тащились потихоньку за ними.

А позади всех Филимон на пару с Аксиньей вели Никифора, расслабленного, страшно кашляющего и еле передвигающего полусогнутые в коленях ноги.

Малых вместе с кошкой Анфиской Фаина Михайловна разместила на печке. Совсем уже расхворавшегося Никифора положили на Фаину койку. Сама хозяйка с Аксиньей Стрелковой устроились было на полу, тут же в горенке, но Никифор так кашлял, так кашлял, будто в барабан бухал, и женщины перебрались в сени.

Остальные соседи, разобрав вынесенную на крыльцо Фаиной старую одежку, разместились на травке под кустами сирени. Благо, комаров не было, всех дым разогнал.

Подошел и полковник, за раз постаревший…

* * *

Из газет:

...