Маятник Фуко

— Представим себе, — сказал Диоталлеви, — тамплиера, раздраженного словами или поступками своих собратьев, покинувшего из-за этого лагерь ночью и без разрешения, скачущего на лошади в сопровождении хорошенького сарацинского мальчика, с тремя каплунами, привязанными к седлу; он направляется к девице легкого поведения и вступает с ней в запрещенную законом связь, оплачивая ее услуги каплунами... Затем, во время пирушки мавританок убегает верхом на лошади, а наш тамплиер, еще более грязный, потный и растрепанный, чем обычно, поджав хвост возвращается обратно и, чтобы его проделки остались незамеченными, передает деньги (собственность Храма) неизменному ростовщику-еврею, который ожидает его, сидя на табурете, подобно грифу, подстерегающему добычу...

— Ты бы еще назвал его Каиафой, — усмехнулся Бельбо. — А далее — шаблонная ситуация. Тамплиер пытается вернуть себе если не мавра, то хотя бы хоть какое-то подобие лошади. Но один из его собратьев уже смекнул, в чем дело, и с наступлением вечера, когда ко всеобщему удовольствию подают мясо, при всех делает далеко не прозрачные намеки (известно, что в подобных братствах всегда имеет место зависть). Капитана охватывают подозрения, а подозреваемый в ярости выхватывает нож и бросается на собрата...

— На доносчика.

— На доносчика, это верно: так вот, он набрасывается на беднягу и ножом уродует его лицо. Тот хватается за меч, начинается невероятный скандал, капитан пытается их успокоить, плашмя ударяя мечом, а братья зубоскалят...

— Пить и ругаться, как тамплиеры... — пробормотал Бельбо.

— Черт возьми, сто чертей, тысяча чертей! — принялся подсказывать я.

— Несомненно, наш тамплиер впадает в гнев... и он... что, черт возьми, может сделать разъяренный тамплиер?

— Лицо его наливается кровью, — предположил Бельбо.

— Да, лицо его, как ты сказал, наливается кровью, он срывает с себя плащ и швыряет его на землю...

— Можете забрать себе этот вонючий плащ вместе с вашим поганым Храмом! — включился я. — Да еще со злости ударом меча разбивает герб и кричит, что уйдет к сарацинам.

— Таким образом, он одним махом нарушил по крайней мере восемь запретов.

Дабы лучше проиллюстрировать свою мысль, в заключение я сказал:

— Так вот, представьте себе этих типов, которые кричат, что они готовы уйти к сарацинам, в день, когда их арестовывает королевский бальи и заставляет взглянуть на раскаленные докрасна орудия пыток. Говори, негодяй, признавайся, что вы вставляете себе в зад! Мы? Да плевал я на твои клещи, ты еще не знаешь, на что способен тамплиер, да я тебя самого в зад поимею, а если мне попадется под руку папа, — то и папу, и самого короля Филиппа!

— Сознался, он сознался! Так это и происходило, — затараторил Бельбо. — И, хлоп! — его бросают в карцер и натирают каждый день маслом, чтобы он лучше горел на костре.

— Вы совсем как дети, — заметил Диоталлеви.

Наш разговор был прерван появлением девушки с мясистым индюшиным носом, которая держала в руках какие-то листки бумаги. Она поинтересовалась, подписали ли мы уже петицию об освобождении арестованных аргентинских товарищей. Бельбо не читая поставил свою подпись.

— Во всяком случае, им живется хуже, чем мне, — сказал он Диоталлеви, который сидел с отсутствующим видом. Затем обернулся к девушке:

— Мой друг не сможет подписаться: он принадлежит к индейскому меньшинству, а у них запрещено подписываться своим именем. Многие из них сейчас находятся в тюрьмах, потому что терпят правительственные преследования.

Девушка долго с сочувствием смотрела на Диоталлеви, а потом подала лист мне.

— А кто они такие?

— Как это — кто такие? Аргентинские товарищи.

— Да, но из какой группировки?

— Может, из Такуары?

— Но ведь Такуара, насколько мне известно, это фашистская группировка, — заметил я.

— Фашистская, — злобно прошипела девица. И ушла.

— В общем, тамплиеры были оборванцы, — подытожил Диоталлеви.