Майдан для двоих. Семейная сага

— Я боялась, что они сломают Саше ногу или руку. А ему через неделю в рейс. Убить бы не посмели. Там же гаишники стояли рядом. Но пинали ногами жестоко, без жалости. А потом заставили жевать придорожный песок и приговаривали: «Жри, жидовско-москальская морда! Передай своим одесситам, так будет со всяким, кто украинскую землю предаст». Отдохнули в Трускавце, называется. Чтобы я ещё хоть раз поехала к западенцам, да ни в жисть! А Саша кое-как довёл машину до Одессы, поставил в гараж и слёг на три дня. А потом встал и заявил, что ни в какой рейс он не пойдёт, а поедет в Донбасс и будет, как говорил Путин, «мочить в сортире» этих сволочей. Он же родом из Мариуполя. Там его родители, сестры. А нас с Гавриком и больной бабушкой кто кормить будет? Меня из театра уволили, на съёмки никто не приглашает. Да и не буду я пропагандировать фашизм! Все живём на его капитанскую зарплату. Я хотела уйти с ним в рейс, чтобы не видеть всё это безобразие, так нет — не выпустили. Боятся, что сбежим.

Я слушал мать с упоением, как она мою исповедь, и в груди становилось тепло, на глаза накатывались слёзы, но зрение моё возросло многократно, я видел то, чего раньше никогда не видел или старался не замечать. Очень родного и близкого мне человека, женщину, давшую мне жизнь и очень любившую меня. Всё моё существо тянулось к ней, как всё живое на земле тянется к солнцу. Я словно вернулся домой после долгой войны.

— Мама, мамочка, прости меня! — я разрыдался и упал перед ней на колени.

Она сидела на стуле, гладила меня по голове узкой ладошкой и приговаривала:

— За что мне тебя прощать, сынок? Жизнь так сложилась. В молодости мы все максималисты, видим родительские ошибки и строго спрашиваем за них, а проходит время, и сами теряем голову, такого накуролесим, что расплачиваемся потом всю жизнь. Увы, но в области чувств ни мужчины, ни женщины сами себе не хозяева, они играют пьесу, написанную провидением. В ней может быть много актов, но финал всегда один, — удручённо произнесла актриса.

— Почему вы расстались с отцом? — набравшись смелости, задал я самый сокровенный вопрос.

Мать встала, выпрямилась, достала из секретера пачку сигарет, подошла к окну и закурила.

— Помнишь, как нас с тобой захватили в заложники?

Я отрицательно покачал головой.

— Ну как же? Мы ещё целый день сидели в тёмном и холодном подвале. Тебе же было почти семь лет. Ты должен помнить!

— Нет, мама, я ничего не помню. Но похожие кошмары мне до сих пор снятся по ночам. И я подсознательно боюсь темноты и подвалов.

— Может, оно и к лучшему, что ты забыл весь этот ужас. Твой отец нас нашёл. Он пришёл один, с ружьём, и хладнокровно расстрелял похитителей. Прошло уже столько лет, но я, как сейчас, вижу его глаза. Это был нечеловеческий взгляд. Со мной случилась истерика. Он накачал меня успокоительными средствами и первым рейсом отправил к матери в Одессу, транзитом через Москву. Нервный срыв у меня перешёл в глубокую депрессию. Я далее лежала в лечебнице для душевнобольных. Он прилетал, но я не могла его видеть. А потом встретила молодого моряка. Саша ещё учился в мореходном училище. Ходил на все мои спектакли и всегда дарил огромные букеты белых роз. И я не устояла. Володя на развод согласился сразу, но отдать тебя — ни за что. Я пробовала судиться, но силы были не равны. Я — гражданка Украины, вы — россияне. Тем более, твой дед — видный юрист, с большими связями.

Она нервно затушила окурок в пепельнице.

— А теперь вот и ты влюбился. И как водится у вас, Козаков, с надрывом, вразнос! Ты уже третий из этого рода приезжаешь на Украину за женой. Смотри, твоим предшественникам это больно аукнулось. Тем более, как я поняла из твоего рассказа, Катя — ещё та штучка! Но я ни в коем случае не собираюсь тебя отговаривать, переубеждать. Знаю, что занятие это бесполезное. В любви мы учимся только на своих ошибках, и то не всегда.

Хлопнула калитка. Но собака на привязи молчала.

— Это Гаврик. Из школы пришёл. Что-то рано, — всплеснула руками мать, ожидая и боясь первой встречи своих сыновей.

Но её страхи оказались напрасными. В комнату ворвался разрумянившийся от бега, крепко сбитый, коренастый подросток. Невысокий, темноволосый, с носом-картошкой, но нашими, бархатными, глазами.

— Гаврила! — протянул мне ладонь с растопыренными пальцами.

— Данила, — представился я столь же церемонно и пожал руку брата.

Мать с умилением смотрела на нас:

— Какие вы разные. Но как похожи!

От проявления дальнейших эмоций её воздержал вопрос проголодавшегося школьника.

— Ma, а что у нас на обед? А то я на физре так набегался, что корову проглочу.

— Иди мой руки, Робин Бобин. На первое — борщ, на второе — тефтели с овощами.

— Фу, опять овощи. Лучше бы пюре из картошки сделала.

— Ешь, что дают. Вот мы завтра с Данилой поедем в Киев, будешь перед бабушкой выбрыкивать, а передо мной не надо, — строго сказала мама.

— Я тоже хочу в Киев, — заканючил брат.

Я с удивлением посмотрел на мать.

— Вы…, то есть ты, — со мной?..