Майя (фантастическая повесть)

— Так я не в зеркале ее увижу, а здесь, перед собой? — вопросил тот.

— Да. Сияние зеркала так велико, что ты был бы ослеплен и ничего в нем не увидел бы, если бы не эта туманная завеса. Но помни, странник: что бы ты ни видел — ты должен хранить молчание. Одно твое слово — и все исчезнет!.. Теперь считай «десятки лет», истекшие со времени события, которое ты желаешь видеть… Не ошибись в счете: от этого зависит хронологическая верность картин. Ты можешь проследить всю жизнь человека, который тебя интересует… Считай же годы десятками, — как только свет, подобный солнечному, изойдет из зеркала, и подымется пред нами занавес, — я же буду отсчитывать твои десятки вот этим маленьким жезлом.

И Корнелий посыпал угли каким-то порошком, а сам начал чертить по воздуху кабалистические знаки своим магическим жезлом.

Почти тотчас же, исходя из жаровни, стало развертываться нечто вроде белой пелены, доходя почти до потолка и закрыв всю внутреннюю часть комнаты. В то же время зеркало за этой занавесью разгоралось таким ослепительным блеском, будто действительно обращалось в солнце. Лучи его, окрашиваясь, принимая цветы и формы существующих в природе предметов и созданий, ударяли в завесу, — и вот уже начали образовываться на ней картины, лица, пейзажи.

— Пора! — промолвил торжественно маг. И, встав, поднял руки к небу, потом быстро опустил их к земле… Целые снопы искр, белых, как алмазы, посыпались сверху, а снизу брызнул фейерверк цветистых лучей, и весь этот ослепительно яркий свет сосредоточился в зеркале, будто оно его поглотило.

— Считай десятки лет! — приказал Агриппа.

И, став рядом с ним, при каждой цифре, произносимой Агасфером, он повелительно махал жезлом.

Ровно 161 раз жезл поднялся и опустился и с каждым новым взмахом ужас яснее выражался на лице Агриппы… Наконец, усталый, пораженный, он остановился, глядя на своего дивного посетителя…

«Так это правда?.. Это он, точно он, — вечный странник, осужденный на бессмертие Агасфер»…

Да, иначе быть не могло… Та красавица, которую он так страстно желал увидеть, уже несколько секунд была перед ними; с каждым взмахом волшебного жезла вырастая из ребенка, делаясь прелестною девушкой, она теперь достигла полного расцвета юности и стояла пред своим 1500-летним женихом в той именно среде и обстановке, окруженная именно теми лицами, которые были при ней в далекий день, о коем мыслил он.

Туманная пелена расцветилась и ожила точным изображением древнееврейского празднества. На первом плане зеленела роскошная долина, орошенная потоком. Источник, весь в пене, вырывался из группы скал и стремился вниз по цветущему склону, осененному там и сям группами пальм, рощами оливковых и гранатовых кустов. Кое-где в густой траве отдыхали домашние животные; бродила ручная газель, весело приближаясь на зов своей балованной молоденькой хозяйки, единственной дочери раввина Эзры, известного своим богатством. Ревекка полулежала в тени развесистого кедра, любуясь играми юношей, девушек и детей, веселившихся ради первого дня опресноков…[36] То было ровно за год до рокового события.

В немом восторге взирал Агасфер на эту картину своей счастливой юности; и по мере того, как мысль его шла вперед, вызывая другие воспоминания, — иные, ближайшие по времени сцены появлялись на волшебной ткани, растянутой пред ними. Менялись окружавшие ее декорации и лица, но сама девушка оставалась все та же, меняясь лишь в возрасте и одеждах…

Вот стерлись с первого плана высокие горы, исчезли и живописные кущи сада на берегах Кедрона. Видневшиеся вдали здания большого города приблизились, и пред зрителями прошли не только улицы, здания, площади Иерусалима, но и вся мировая драма, разыгравшаяся 1600 лет назад в Претории, в Синедрионе и, наконец, на Голгофе, — но лишь настолько, насколько участвовала в ней или видела ее та, на которой сосредоточивались помыслы еврея…

Вспоминать он мог только до роковой для него минуты, когда Христос остановился у его порога; когда его жестокое слово, в порыве гордыни обращенное на Спасителя мира, рушилось на его собственную голову; когда, в ответ на оскорбление, он увидел безмолвный упрек, безмолвное горе о нем самом в кротком взгляде Иисуса, омраченном кровью, струившеюся из-под тернового венца; когда он понял всю глубину, весь ужас своего непоправимого преступления, и — побежал!.. Побежал, не оглядываясь на дом свой, на стены родного города, на родные горы и долы; и долго, долго бежал с ужасом и отчаянием в сердце, гонимый призраками ада, пока не свалился без сил, без памяти… Но не для отдыха, не для успокоения: их для него в природе уже не было! Едва опомнившись, он вскочил снова, чувствуя не землю, а лютый огонь под ногами, и снова побежал. И так опять, и опять, и всегда, — поныне и до века, и во веки веков, без отдыха, без срока!