Майор Ватрен

Третья рота, которой командовал Субейрак, стояла в западной возвышенной части Вольмеранжа, спускавшейся к Мозелю каскадом садов и огородов.

Субейрак выходил из себя: полевая кухня до сих пор не пришла. Вечно так получалось! Ее тащили две лошади, мобилизованные на севере под Булонью, тогда же, когда и шахтеры. Пока части двигались по равнине, полевая кухня являлась на место раньше роты. На коротком привале между переходами разводили огонь, и когда подходили солдаты, пища почти всегда была уже готова. А теперь, проделав путь в сорок километров, им предстояло довольствоваться холодной едой! Правда, это было уже не так страшно, как в декабре.

Субейрак выслал навстречу кухне двух человек на велосипедах, а сам вернулся на площадь, где стоял памятник павшим бойцам. Старик уже ушел оттуда. Субейрак тщетно пытался понять, из чего отлиты эти проржавевшие бредовые апокалипсические фигуры мутно-зеленого цвета! Под изображением солдата 1814 года был выгравирован список погибших а 1870–1871 и в 1914–1918 годах. Оставалось еще место для нового списка.

Субейрак обычно проводил каникулы в Коллиуре, в восточных Пиренеях. Он был родом из Велея, но какое-то необъяснимое влечение привело его еще юношей к Средиземному морю, и потом каждый год он возвращался к нему. В Баниюльсе он однажды встретил скульптора Аристида Майоля. Субейрак и сейчас еще мысленно видел его белую, как у Моне, бороду патриарха. Они подолгу беседовали с Майолем, потому что Субейрак, преподававший литературу в Ланьи, любил искусство. Как-то раз в его присутствии один почтенный местный житель спросил Майоля, какой памятник павшим бойцам он намерен создать по заказу соседнего местечка. «Разумеется, обнаженную женщину!» — ответил скульптор. Как будто можно было создать что-нибудь, кроме обнаженной женщины, желая почтить героев!

Субейрак нашел этот ответ великолепным, совсем в духе греков. Но здесь, в Лотарингии, такого Майоля не нашлось.

На западном берегу высились итальянские тополя, казавшиеся чопорными, как кипарисы; среди коричневых и аспидно-синих пятен деревенских домов выделялись, подобно темным драгоценным камням, красные пятна крыш. Восточная часть городка, освещенная луной, выглядела мрачно. Небо было покрыто фантастическими узорами, облака образовали на нем подобие свастики. Во тьме прокуковала кукушка.

Франсуа снял каску и сел на гранитные ступени. Мокрые от пота пряди волос слиплись, на лбу выделялся красный след от каски. Мимо него, совсем как в мирное время, неторопливо проходили крестьяне. Откуда-то возвращались подводы.

Удивительной невозмутимостью веяло от таких деревенских увальней. Но можно ли было сердиться на них за это? С октября они успели насмотреться на солдат! Конечно, в первое время воинские части, бодро, сомкнутыми рядами входившие в деревни, производили на них впечатление. Но теперь эти грязные, бородатые оборванцы, приходившие с передовых разрозненными группами, толкая перед собой нагруженные мешками детские коляски, не вызывали уже у них никаких чувств, даже исконной враждебности крестьянина к солдату. Два мира существовали бок о бок, не соприкасаясь, в этой атмосфере векового деревенского безразличия.

Субейрак заметил вдруг, что сидит сгорбившись. Целый час он тащил на себе мешок одного эльзасца, которого терпеть не мог. Он сделал это из показного самолюбия, для поддержания престижа, скорее по долгу службы, чем из доброго чувства. Но в ключицах его глубоко засела глухая боль. Субейрак с усилием встал и оперся на решетку памятника, чтобы удержаться на ногах.

И тут его потрясло необычайное зрелище. За пять минут все изменилось на небе. Яркие краски небесных узоров растворились в странных темных разводах, окруживших громадное сине-зеленое око, воспаленное и нечистое. Оно насмешливо взирало на бравый батальон, подходивший к Вольмеранжу. Затем огромный алый диск солнца скользнул за темную зелень дальнего леса. И тогда над долиной Мозеля и холмом Вольмеранжа засиял удивительный, зеленый, как в персидской сказке, луч, нереальный и чудесный, словно пробившийся из гигантского церковного витража. Боже милостивый, это был зеленый луч, тот самый, который Франсуа столько раз тщетно старался подстеречь в детстве, золотой луч, грезившийся ему тогда у моря. Лейтенант выпрямился: «Вот уж не ожидал! В детстве я каждый вечер пытался поймать зеленый луч, ни разу не подстерег его, и вдруг здесь, в Лотарингии, он нашел меня!»

Какие-то женщины, озаренные этим зеленым, струящимся золотом, болтая, направлялись к колодцу. Мимо медленно прошел крестьянин, ведя за собой корову. Франсуа взглянул на корову — она отсвечивала изумрудом, древние рога ее сверкали. Им овладело странное ощущение, и он тотчас понял, что оно никогда в жизни не повторится: времени вдруг не стало — корове было три тысячи лет.

— Здорόво, — сказал крестьянин.

— Добрый вечер, — тихо ответил Субейрак.

Око в облаках потемнело и померкло. Чудесные краски угасли. С востока, торжествуя, надвигалась ночь.