Майор Ватрен

— Шамиссо молодец, — сказал Тото, — кажется, он не с-с-собирается надоедать нам. Куда ты нас ведешь, Франсуа?

Покупки, ради которых им разрешили эту прогулку, можно было сделать либо в Остгарде, либо на берегу моря, в Лауэнмюнде — городках, расположенных в десятке километров друг от друга.

— Хорошо бы в Лауэнмюнде, — сказал Ванэнакер.

Этот фламандец, тоскующий по родине, вспоминал Дьепп, Кале, Ла Панн, Бланкенберг, пляжи и дюны Северного моря.

Ефрейтор, шагах в тридцати от них, заорал и замахал рукой, приказывая им приблизиться.

— Ничего не сделаешь, им полагается глотку драть, даже когда они вне лагеря! — вздохнул Казатини.

Они подошли к немцам. Ефрейтор, высоченный детина с поросячьими глазками и усиками, подстриженными, как у фюрера, походил на егеря. Ему было лет пятьдесят. Рядом с ним фигура зондерфюрера фон-Шамиссо поражала своей легкостью и изяществом. Несмотря на отвращение к немецкой форме, французы не могли не признать, что сапоги, хорошо скроенные брюки, облегающий китель, кортик, фуражка — все это на Шамиссо выглядело действительно элегантно. Фон-Шамиссо напоминал лондонца или изящного оксфордского студента. Все в нем, вплоть до немецкого языка, на котором он говорил с произношением, принятым в аристократических берлинских кварталах, приобретало английскую плавность; это впечатление не нарушалось ни его серыми спокойными глазами, ни мягкими светлыми усами.

Франсуа уже трижды подолгу разговаривал с ним. В первый раз, когда полковник Маршандье решил передать «штубе» 17-4 театральному кружку с тем, чтобы весь его реквизит находился на хранении у тех, кто им пользуется. Разумеется, для этого потребовалось разрешение высшего командования, которое запросило мнение зондерфюрера. В обязанностях зондерфюреров, по крайней мере в первые два года, было мало военного. Им следовало знакомиться с настроениями пленных, руководить ими, направлять эти настроения в сторону коллаборационизма, смягчать конфликты, неизбежно вызываемые решениями вермахта в области военных дел. Зондерфюреры были именно «специальными руководителями». Шамиссо являлся одним из наиболее примечательных.

В нем чувствовалось то соединение меланхолии и улыбки, та утонченность, которые отличают порой немецкий романтизм, уже исчезающий в наши дни. Французы с недоумением обнаруживали эти свойства у людей в мундирах победителей. В тот первый раз, к крайнему удивлению склонного к недоверчивости Субейрака, Шамиссо говорил с ним лишь о Париже, о современных французских поэтах и о Милоше[40]. Субейрак слышал его голос — чуть металлического тембра, но без сколько-нибудь заметного акцента, Шамиссо читал по-французски стихи:

Одурманены грязным дождем, мертвецы
На погосте лежат Лофотена…

Это было совершенно неожиданно — ведь при других обстоятельствах он мог бы испытывать дружеские чувства к этому человеку. Тогда же, в конце разговора, он узнал, что отец зондерфюрера был промышленник из Пруссии, а мать литовка, из Курляндии. Вот почему немецкий офицер любил Милоша. Кроме того, по какой-то боковой линии он находился в дальнем родстве с автором «Человека, потерявшего свою тень»[41]. Это тронуло Франсуа, обожавшего эту непризнанную во Франции книгу.

Шамиссо сказал:

— Если атмосфера прояснится — за что я не отвечаю, — то надеюсь, что смогу вам показать мою Балтику.

Они долго говорили о символизме, о «Человеке, потерявшем свою тень», потом Шамиссо в смущении переменил тему разговора, так как она показалась ему слишком личной. Они вспомнили скульптора Антуана Бурделя, восхищавшего Шамиссо, а также Майоля, которого он глубоко почитал. Единственный раз в их беседе прозвучала политическая нотка, когда зондерфюрер процитировал фразу из Арно Брекера, «гения» национал-социализма, но и то он упомянул о нем скорее в плане личной дружбы. Речь не зашла ни об англичанах, ни о коммунистах, ни о еврейско-марксистской живописи, ни, тем более, о «негрификации» Франции.

После этого необычного собеседования Франсуа с изумлением узнал, что поддержка со стороны Шамиссо в отношении театрального барака обеспечена и что он берется добиться соответствующего разрешения у немецкого коменданта Темпельгофа, адмирала фон-Мардрюка.

Второй разговор произошел во время вступления немцев в Россию, в июне 1941 года. Шамиссо собрал примерно тридцать офицеров, входивших в кружок Петена, и изложил им причины и цели ведущейся войны. На сей раз он показался другим человеком, более твердым и энергичным. В нем заговорили решимость и воля. Это было его второе лицо. Субейрак подумал тогда о Жироду и «Зигфриде»[42] и сделал вывод, что война против англичан и французов, в отличие от войны на востоке, в глубине души не одобрялась зондерфюрером.

Третья беседа произошла, когда Франсуа отказался сотрудничать в немецком лагерном журнале «Единение». Он подумал тогда, что это будет их последняя встреча.

Шамиссо сказал на своем изысканном французском языке: