Майор Ватрен

Адмирал фон-Мардрюк, немецкий начальник лагеря, скучающий старик с неизменной улыбкой на лице, в белом кителе, шитом золотом, проявлял снисходительность к пленным не из-за сочувствия к ним, а скорее по склонности к покою; однако он был преисполнен благоговения перед лагерным распорядком.

— Ну и что же?

— Общее правило, он ничего не может сделать.

— Черт, — сказал Франсуа. — Когда это будет?

— Через час.

Субейрак выскочил из барака и направился к зданию лагерного управления. Лишь бы только застать Шамиссо! Хотя на прямые сношения французских офицеров с немцами пленные смотрели косо, Франсуа не колебался. Если ребят остригут, спектакль будет испорчен. Кроме того, Эберлэн и многие из тех, кто готовился к побегу, жили в двенадцатом бараке. Для них стрижка тоже была бы бедствием.

Франсуа вошел в небольшую «штубе», отделанную полированным деревом. В ней стояла походная койка, стол с папками, патефон, висел портрет фюрера. Шамиссо печатал на машинке. Он прервал работу. Франсуа объяснил причину своего прихода. Зондерфюрер выслушал его. Когда он узнал, что французский полковник уже разговаривал с фон-Мардрюком, на лице его мелькнула гримаса.

— Было бы лучше, господин Субейрак, если бы вы обратились прямо ко мне.

— Трудно не считаться с общественным мнением лагеря, — откровенно признался Субейрак.

— Вы придаете большое значение тому, что думают люди?

— А вы? Если бы вы, господин фон-Шамиссо, не придавали такого значения общественному мнению, вы бы не были здесь!.

— Совершенно справедливо, — сказал зондерфюрер, поглаживая светлые усы. — Вы — логичны, очень логичны. Вы — выдающийся диалектик. Мы — метафизики, а вы — логики. Нам следовало бы дополнять друг друга, а мы воюем!

Он положил нога на ногу, пригласил Франсуа сесть, предложил ему сигарету «Юно», но Франсуа опередил его, вынув пачку «Кэмел». Их получали в лагере в индивидуальных посылках и, главным образом, в посылках американского Красного Креста. Фон-Шамиссо взял сигарету «Кэмел», понюхал ее и протянул Франсуа маленькую непочатую пачку «Юно».

— Возьмите ее. Одна «Кэмел» стоит пяти штук «Юно». В отношении табака я не патриот и в отношении кухни — тоже. Да, жаль, что вы не обратились сразу ко мне. Запишите, пожалуйста, фамилии ваших артистов.

А будущие беглецы? Все это начинало походить на одолжение. Такой оборот не нравился Франсуа. Он рассчитывал, что стрижку отменят, как меру, которая раздражает людей. Он высказал это. Шамиссо развел руками с видом человека доброй воли, но бессильного. Он просмотрел список.

— Семеро. Вы не включили себя?

— Нет.

— У вас красивые волосы. Вы ведете спектакль. Я записываю вас,

— Нет, господин фон-Шамиссо.

— Я плохо представляю себе, господин Субейрак, как вы выступите перед началом спектакля с наголо остриженной головой, на манер Шери-Биби. Это походило бы на… ну, скажем, на очень тонкую демонстрацию.

— Я этого не думаю. Но раз так, есть другой выход. Я напишу вступительное слово, а кто-нибудь из актеров прочтет его.

— Если так, я согласен, — сказал Шамиссо.

Зондерфюрер сложил список и положил его в карман кителя.

— Хотите чаю? — спросил он. — Я его очень хорошо приготовляю. По-английски, разумеется.

Он принялся готовить чай и продолжал:

— Я сделаю невозможное, как у вас принято говорить. Через полчаса я повидаюсь с господином адмиралом.

Они стали пить чай. В самом деле, он отлично заваривал чай, этот потомок человека, потерявшего свою тень. Шамиссо поставил пластинку, включил патефон. Полилась веселая танцевальная джазовая музыка. В ее ритме звучало что-то новое для Франсуа: при нем до войны в ходу были пластинки Армстронга и Дюка Эллингтона. Он слушал, испытывая удовольствие и одновременно внутренне сопротивляясь ему. Мелодию вела гитара. Вторая пластинка была в еще более быстром темпе.

— Эти пластинки присланы из Парижа, — сказал зондерфюрер. — Они там пользуются бешеным успехом. Гитарист — Джанго Рейнгарт. Превосходно, не правда ли?

— Да, — сказал Франсуа. Он выпил глоток чая, у него вдруг пересохло в горле.

— Это называется суинг. «Суинг-трубадур».

— В Париже много танцуют?

— О, это запрещено, — ответил Шамиссо. — Но все-таки танцуют. Это своего рода фронда против нас, но она неопасна. На бульварах, в «Фэшнебл»…

— В «Фэшнебл»?

— Да… Там была надпись — «Пляшущая Франция в пьяной Европе». Мы велели стереть ее. Французское остроумие неизменно.

Он снова поставил ту же пластинку. Франсуа приподнял мембрану.

— Прошу извинить, — сказал он.

— Я понимаю вас, — ответил Шамиссо. — Господин Субейрак, я с сожалением узнал от господина Мюллера, которого вы прозвали «Вилами», — не так ли? — что ваша парижская корреспондентка разделяет ваши чувства по отношению к вашему соотечественнику Морису Рэймону. Очень жаль. Я больше ничего не могу сделать для вас. Я могу лишь сделать попытку добиться отмены стрижки для ваших актеров. Весьма сожалею.

Шамиссо протянул ему руку. Франсуа пожал ее. «Если бы мне сказали в июне 1940 года, что меньше чем через два года я буду пожимать руку немцу!» Хуже всего, что рукопожатие зондерфюрера было таким же прямодушным и честным, как и его взгляд.