Майор Вихрь

...Они вернулись в лагерь для перемещенных поздно вечером. Коля нес на спине уснувшего Степана. Чтобы не привлекать к себе внимания, он пел власовский гимн — не громко, но так, чтобы его слышала охрана, состоявшая из власовцев. Один из охранников обернулся:

— Упился?

— Есть маленько.

— Не шумите в бараке, а то немцы шухер подымут.

— Мы тихонько, братцы, — пообещал Коля, — до завтра проспимся, а потом — айда...

Что есть поляк?

Трауб зашел к адвокату Тромпчинскому вечером, когда отгорел красный, поразительной красоты закат. Его не было. Сын — Юзеф сидел в темной комнате, играл Шопена. Лицо его, выхваченное из темноты зыбким светом свечи, было словно выполнено в черно-белой линогравюре.

— Вы любите только Шопена? Что-то вы никогда никого больше не играете, — сказал Трауб.

— Шопена я люблю больше остальных.

— Этим выявляете польский патриотизм?

— Ну, этим патриотизм не выявишь...

— Искусство — либо высшее проявление патриотизма, либо злейший его враг...

— То есть?

— Либо художник воспевает ту государственность, которой он служит, либо он противостоит ей: молчанием, тематикой, эмиграцией.

— Вы считаете, что художник второго рода — не патриот? По-моему, он куда больший патриот, чем тот, который славит свою государственность. Я имею в виду вашу государственность, конечно же...

— Слушайте, Тромп, отчего вы рискуете так говорить с немцем?

— Потому что вы интеллигентный человек.

— Но я немец.

— Именно. Интеллигентный немец.

— А мало интеллигентных немцев доносит в гестапо?

— Интеллигентных? Ни один. Интеллигент не способен быть доносчиком.

— У вас старые представления об интеллигенции.

— Старых представлений не бывает.

— Занятный вы экземпляр. Я кое-что за вами записывал. Вы никогда не сможете стать творческим человеком, потому что вами руководит логика. Злейший враг творчества — логика и государственная тирания. Хотя вообще-то это одно и то же.

— Ни в коем случае. Логике противна тирания.

— Логика — сама по себе тиранична, ибо, остановившись на чем-то одном, она отвергает все остальное.

— Но не уничтожает. Здесь громадная разница.

— Если идти от логики, то отринуть — это значит обречь на уничтожение.

— Это не логика, это софистика. А что вы такой встрепанный, милый мой вражеский журналист?

— Заметно?

— Очень.

— Иногда я начинаю глохнуть от ненависти к происходящему, а потом тупею из-за своей трусости. Они всех нас сделали трусами, презренными трусами!

— Полно, Трауб. Человека нельзя сделать трусом, если он им не был.

— Э, перестаньте. Не люблю пророков. У нас их хватает без вас. Можно, все можно. Человек позволяет делать с собой все, что угодно. Он поддается дрессировке лучше, чем обезьяна.

— Что случилось, Трауб?

— Вы как-то просили меня достать бумаги...

— Ну?

— Ничего не обещаю. Ненавижу обещать — влезать в кабалу. Словом, если у меня что-либо получится, я постараюсь помочь вам... Вот, кстати, поглядите, — сказал он и положил перед Юзефом листовку, отпечатанную в Берлине.