Майор «Вихрь». Семнадцать мгновений весны. Приказано выжить

— А собраться в дорогу?

— Заедете с моими людьми по пути в Линц. Погодите, сейчас я познакомлю с ребятами, которые будут вас сопровождать. Я не хочу рисковать вами, дружище, не сердитесь… А Рубенау в подвале, у вас есть пара часов, валяйте, расскажите ему про то, что он должен делать, в конце концов я его отправлю сам, двух девок с ним пущу — офицеров нет, все при деле…

«Все. Конец, — понял Штирлиц. — Я в кольце, меня теперь будут держать плечами, я зажат… А я ведь чувствовал, что грядет, только боялся себе в этом признаться; нет, не то чтобы боялся, просто, видимо, оттягивал тот миг, когда признаться все равно пришлось бы… Напрасно я не поверил чувству, оно сейчас точнее разума; анализ необходим тем, кто стоит по восточную сторону Одера: наши вправе сейчас анализировать, потому что за нами победа; а здесь наступил крах, всеми руководит чувство животного выживания, а не разум; они потеряли голову, мечутся, и я не мог не настроиться на их волну, правильно делал, что настроился на нее — „среди рабов нельзя быть свободным“, как вещал Клаус, однако я слишком долго позволял себе роскошь не соглашаться с самим собою, и настала расплата.

Погоди, — сказал он себе, — не торопись подписывать капитуляцию с тем, что называют «стечение обстоятельств». У тебя заранее продуманы ходы, надо пробовать все, что только можно, надо бить на чувство, расчет, эмоции — это может сейчас пройти. Логика — во-вторых, но сначала я должен обратиться к чувству… И потом нельзя уезжать, не сделав все, чтобы спасти детей этого самого Рубенау, он — сломанный человек, но разве его дети виноваты в том, что пришел Гитлер? Чем больше добра старается делать человек, тем больше ему воздается; мир умеет благодарить за добро; это — закономерность, чем скорее люди поймут это, тем лучше станет им жить…»

— Хорошо, — сказал Штирлиц, — пусть будет так, я понимаю, что после гибели бедолаги Ганса вы вправе постоянно тревожиться за мою жизнь… С Рубенау я управлюсь быстро, но…

— Что «но»? — спросил Мюллер. Он не терпел, когда не договаривали, Штирлиц знал это и умел этим пользоваться.

— Да нет, пустое…

— Штирлиц!

— У меня давно уже вызрела любопытная идея, только…

— Валяйте вашу идею — но скоренько! Тьма работы… Нежданно-негаданно из Мюнхена сюда к нам выехала Ева Браун, дамочку никто не ждал, Кальтенбруннер поручил мне наладить охрану и встречу ее поезда… Ну?

— Я думаю вот о чем, — задумчиво сказал Штирлиц, — отчего бы вам, лично вам, группенфюреру, не попробовать отладить свою, личную связь с Музи? Или с богословами из Монтрё? Почему вы постоянно отдаете инициативу другим?

Штирлиц увидел, что Мюллер ждал чего угодно, только не этих его слов.

— Погодите, погодите, — сказал он (был, видимо, настроен на что-то другое, напряженно взвешивал ответ; к такого рода посылу оказался неподготовленным). — Я не совсем понимаю: как это — прямая связь с Музи? Я и Музи? Да нет же, Штирлиц, не витайте в эмпиреях, кто станет говорить с гестапо-Мюллером?!

— Который подчиняется Гиммлеру, отправившему обергруппенфюрера Вольфа к Даллесу… И оба они прекрасно себя чувствовали за одним столом. А Вольф на три порядка выше вас в иерархии рейха… Почему вы отдаете Музи и раввинов Гиммлеру, Вольфу и Шелленбергу? Причем — безраздельно? Попытка — не пытка, давайте попробуем…

(Судьба Рубенау была решена Мюллером в тот день, когда Штирлиц начал с ним работать. Ему было уготовано то же, что и Дагмар, — смерть; после этого Мюллер организовывал такую информацию от «Рубенау» — этим займутся его люди в бернской резидентуре, они только ждут сигнала, — которую Штирлиц немедленно погонит на Москву. Там — как и в «Шведском варианте» — вряд ли будут спокойно относиться к организованным гестапо «новостям»; главное — постоянно пугать Кремль близкой возможностью компромисса между Гиммлером и Даллесом, и пугать не со стороны, а через их серьезнейшего агента, через Штирлица. При этом устранение Рубенау перекрывало все пути для ухода Штирлица за границу. А впрочем, куда еще можно уйти из рейха, кроме как в Стокгольм и Берн? Некуда.

Однако то, что предложил сейчас Штирлиц, было настолько неожиданным, что Мюллер дрогнул, смешался, почувствовав перспективу.)

— А что? — задумчиво сказал Мюллер, и лицо его на какое-то мгновение перестало быть постоянно собранным, морщинистым, хмурым, сделалось мягким и заинтересованным. — Дерзкая идея… Но где гарантия, что Рубенау не обманет? — Лицо снова собралось морщинами. — Нам доложит, что раввины готовы потолковать со мною с глазу на глаз, а сам даже побоится в их присутствии произнести мое имя?

Штирлиц покачал головой:

— Гарантия есть… Вы же знаете, как он любит своих детей… Давайте сделаем так: вызывайте его сюда, я вас ему представлю — в открытую, незачем темнить, — и задам вопрос в лоб: может он провести такой разговор в Монтрё или нет?