Майор «Вихрь». Семнадцать мгновений весны. Приказано выжить

— Какого черта вы вернулись из Швейцарии, Штирлиц? Ну зачем? Неужели вы не понимали, что ваш Центр отправлял вас на гибель? Вот, — он подвинул Штирлицу папку, — почитайте ваши телеграммы, а я пока сделаю несколько звонков. И не вздумайте кидаться в окно: у меня в стекло вмонтированы специальные жилы, порежетесь, но не выброситесь.

Он набрал номер; ловко прижав трубку к уху плечом, закурил. Осведомился:

— Что, советник Перейра еще в городе? Тогда, пожалуйста, соедините меня с ним, это говорит профессор Розен… Да, да, из торговой палаты… Я подожду…

Штирлиц пролистал телеграммы…

«А ведь он хитрит, — понял Штирлиц, — он не мог читать то, что я передавал с Плейшнером и через Эрвина с Кэт. Иначе бы он не пустил меня в Берн. Они, видимо, расшифровали меня, когда я, вернувшись, вышел на Лорха. А уже потом прочитали все то, что я отправлял раньше. А зачем ему хитрить? Он никогда не хитрит попусту. Мюллер человек со стальной выдержкой — все что он делает, он делает по плану, в котором нет мелочей; любая подробность выверена до абсолюта».

Прикрыв ладонью трубку, Мюллер спросил:

— Ну как? Хорошо работают наши дешифровальщики?

— Вы — лучше, — ответил Штирлиц. — Давно начали меня читать?

— С февраля.

— Пока еще работал Эрвин?

— Ах, Штирлиц, Штирлиц, и все-то вы хотите знать! — Лицо Мюллера снова напряглось, он еще крепче прижал трубку к уху. — Алло! Да, господин советник Перейра, это я. Вечером самолет будет готов, мы отправим вас с Темпельхофа, вполне надежно… Да, и еще одна просьба: заезжайте к военному атташе Испании полковнику де Молина, предупредите его о вылете, у них что-то случилось с телефоном. Вам привезут два чемодана, вы помните? Нет, нет, в Асунсьоне вас встретят мои коллеги, они примут груз. Счастливого полета, мой друг, завидую, что сегодня ночью вы будете пировать в Цюрихе. Советую заглянуть в немецкий ресторанчик на Банхофштрассе, напротив «Свисс Бэнка», там прекрасно делают айсбайн… Спасибо, мой дорогой… Будучи суеверным человеком — хотя это и карается нашей моралью, — я, тем не менее, говорю вам: «До встречи».

Мюллер положил трубку на рычаг, прислушался к канонаде, затянул галстук, неловко одернул штатский пиджак, сидевший на нем чуть мешковато, поднялся и сказал:

— Едем, дружище, времени у нас в обрез, а дел — невпроворот.

И снова Штирлиц был зажат между Ойгеном и Куртом; Мюллер сидел рядом с Вилли, на переднем сиденье, хотя всегда ездил в машине сзади, слева от шофера; впереди и сзади неслись два «мерседеса» с форсированными двигателями, набитые охранниками в штатском; часто приходилось объезжать битый кирпич, солдаты пока еще старались расчищать улицы, да и полицейские на работы выгоняли всех, кто мог двигаться; порядок, только порядок, даже в самые трудные времена!

Не оборачиваясь, Мюллер спросил:

— Знаете, Штирлиц, что меня более всего удивляло в жизни?

— Откуда же мне знать, группенфюрер, конечно, не знаю.

— Сейчас расскажу… Помните, Дагмар Фрайтаг рассказывала вам про руны, русские былины и все такое прочее?

— Помню.

— Я, кстати, был тогда поражен вашим голосом… Когда вы расспрашивали ее… У вас был совершенно особый голос… В нем была такая тоска… И я подумал: разве можно идти в разведку человеку со столь обостренным чувством любви… Тоски, если хотите… Это же просто-напросто неестественно… Наша с вами профессия цинична, вненациональна и прагматична, не так ли?

— Нет.

— Доказательства?

— Я вас не переубежу, какой смысл болтать попусту…

— Вы ответили мне некультурно…

Штирлиц, усмехнувшись, повторил:

— Некультурно…

— Знаете, мне кажется, что культура зародилась в тот миг, когда произошло выделение какой-то великой души из общей массы живых существ, — задумчиво сказал Мюллер. — Видимо, истинная культура могла состояться лишь на почве небольшого района, скорее всего где-то в горах, в плодородных ущельях, в атмосфере тесного единения жителей… Культура погибает после того, как таинственная великая душа полностью реализует себя, выявит в рунах, былинах, песнях трубадуров, замрет в устремленности храмов, окостенеет в параграфах законов… Она тогда застывает, как застыла антика… Зачем же тогда надламывать свое сердце по застывшему, Штирлиц?

Штирлиц удивленно посмотрел на Мюллера, потом, нахмурившись, заметил:

— Где-то мне уже встречались подобные соображения, но, по-моему, в книгах, изданных за границами рейха?

Мюллер обернулся, почесал кончик носа, хмыкнул: