Майорат

Лес, где объявились волки, оцепили егеря. Было студено; ветер завывал меж соснами и сыпал мне в лицо светлые хлопья снега, так что, когда стало смеркаться, я едва мог видеть за несколько шагов от себя. Совсем окоченев, я сошел с номера и стал искать защиты в чаще леса. Там я прислонился к дереву, зажав ружье под мышку. Я забыл об охоте, мысли унесли меня к Серафине в ее приветливую комнату. Где-то вдалеке раздались выстрелы, в чаще что-то зашуршало, и я увидел менее чем в двухстах шагах от себя матерого волка, намеревавшегося проскочить мимо. Я прицелился, спустил курок — и промахнулся! Зверь, сверкая глазами, прыгнул на меня, и я погиб бы неминуемо, ежели бы не сохранил настолько присутствия духа, что выхватил охотничий нож и всадил его глубоко в глотку волку, когда тот уже готов был в меня вцепиться, так что его кровь забрызгала мне руку до плеча. Стоявший неподалеку от меня егерь с воплем кинулся ко мне, и на беспрестанные призывы его рожка все сбежались. Барон поспешил ко мне:

— Ради бога! Вы в крови? Вы в крови? Вы ранены?

Я уверял его в противном. Барон напустился на егеря, который стоял ко мне ближе всех, и принялся осыпать его упреками, зачем он не выстрелил, когда я дал промах, и, хотя егерь уверял, что это было никак не возможно, ибо в ту самую минуту волк уже бросился и выстрел непременно угодил бы в барина, все же барон стоял на своем, что меня как малоискушенного охотника надлежало взять под особую защиту. Меж тем егеря понесли зверя; он был такой большой, какого с давних пор уже не видывали, и все поразились моему мужеству, моей решимости, хотя мне самому мое поведение казалось весьма естественным, и, в самом деле, я даже не подумал об опасности, в которой находился. Особливое участие оказывал мне барон; он беспрестанно спрашивал, не опасаюсь ли я последствий испуга, пусть даже зверь и не ранил меня. По дороге в замок барон дружески взял меня под руку и велел егерю нести мое ружье. Он все время говорил о моем геройском поступке, так что под конец я и сам поверил в свое геройство, потерял всякое смущение и чувствовал себя даже по сравнению с бароном мужчиной, исполненным отваги и редкостной решимости. Школьник, счастливо выдержав экзамен, перестал быть школьником, и вся унизительная школьническая робость его оставила. Теперь, казалось мне, я добыл себе права искать милости Серафины. Известно ведь, на какие вздорные сопоставления способна фантазия влюбленного юноши.

В замке, у камина, за чашей дымящегося пунша, я продолжал быть героем дня; кроме меня, только барон уложил еще одного дюжего волка, остальные довольствовались тем, что оправдали свои промахи погодою, темнотою, и рассказывали жуткие истории о прежних охотничьих удачах и перенесенных опасностях. Я полагал, что теперь мой дед уж непременно выскажет мне чрезвычайную похвалу и удивление; с такой надеждой я пространно рассказал ему свое приключение и не забыл самыми яркими красками расписать свирепый, кровожадный вид дикого зверя. Но старик рассмеялся мне в лицо и сказал:

— Бог — заступник слабых!

Когда, утомившись попойкой и обществом, я пробирался по коридору в судейскую залу, вдруг передо мной проскользнула какая-то фигура со свечой в руках. Войдя в залу, я узнал фрейлейн Адельгейду. «Вот и бродишь тут всюду, словно привидение или лунатик, чтобы отыскать вас, мой храбрый охотник!» — шепнула мне она, схватив меня за руку. Слова «лунатик, привидение», сказанные в этом месте, тяжело легли мне на сердце; они мгновенно привели мне на память призрачные явления тех первых двух ужасных ночей; как тогда, подобно басовым трубам органа, завывал морской ветер, страшно свистел и бился в сводчатые окна, и месяц ронял бледный свет прямо на таинственную стену, где слышалось тогда царапание. Мне показалось, что я вижу на ней кровавые пятна. Фрейлейн Адельгейда, все еще державшая меня за руку, должна была почувствовать ледяной холод, пронизавший меня.

— Что с вами, что с вами? — тихо спросила она. — Вы совсем окоченели? Ну, я верну вас к жизни. Знайте же, что баронесса ждет не дождется, когда вы придете. Иначе она не поверит, что злой волк и впрямь не растерзал вас. Она очень встревожена! Ах, друг мой, что вы сделали с Серафиной. Я никогда еще не видела ее такой. Ого! Как зачастил ваш пульс! Как внезапно ожил умерший было господин! Ну, пойдемте — только тихонько — к маленькой баронессе!

Молча позволил я себя вести. То, как Адельгейда говорила о баронессе, показалось мне недостойным, особенно низким представился мне намек на какой-то сговор между нами. Когда мы вошли, Серафина с негромким:

«Ах!» — сделала навстречу несколько торопливых шагов и, как бы опомнившись, остановилась посреди комнаты; я осмелился схватить ее руку и прижать к своим губам. Баронесса, не отнимая руки, сказала:

— Боже мой, ваше ли дело сражаться с волками? Разве вы не знаете, что баснословные времена Орфея и Амфиона давно миновали и дикие звери потеряли всякий решпект к искусным певцам?