Майра

Рандольф вернулся к себе в отель немного вздремнуть: он еще не освоился с разницей во времени, а завтра надо быть в форме. Мы договаривались о двух линиях поведения – та или иная должна-таки сработать.

Описание моего триумфа не очень ему понравилось; собственно, это и мне не слишком нравится. Разговор протекал в таком плане.

– Следует ли понимать, что все это произошло на самом деле? – пепел упал на страницу, и я выхватила ее из его рук. У Рандольфа какая-то странная трубка, из нее вечно сыплется пепел; впрочем, дело скорее всего в самом курильщике: похоже, Рандольф и выдыхает дым через трубку.

– Именно так, – сказала я. – По крайней мере вы должны признать, что я описала все очень подробно, все как было, черным по белому, раз и навсегда, каждую деталь, каждый волос, каждый вздох.

– Вы хорошо изобразили оболочку, это да, – дым от его трубки образовал между нами завесу. – Но это только его шкура, вы не показали Расти изнутри.

– Я не показала, дорогой Рандольф, того, чего я не знаю. И в определенном смысле это предупреждение каждому, кто делает вид, что знает другого изнутри; разумеется, речь не идет о патологоанатомах. Единственное, о чем мы можем иметь хоть какое-то представление, – это оболочка, и ее я знаю теперь лучше, чем он сам.

– Возможно, возможно, – с сомнением произнес Рандольф.

– По сути, – я продолжала импровизировать, – смысл имеет только то, что видишь. Например, после вашего ухода я могла бы записать, что вы выглядели встревоженным, но это были бы всего лишь мои ощущения, которые, возможно, не имеют ничего общего с тем, каково было ваше настроение на самом деле. В интересах точности я должна была бы просто написать, что, когда вы читали мои записки, у вас на лбу между бровями пролегли две складки, что довольно необычно, поскольку…

– Мой встревоженный вид не есть всего лишь твои ощущения. И коль мы уж заговорили на эту тему, каждый человек в большей или меньшей степени способен догадываться о мыслях и чувствах другого, хотя бы в однозначных ситуациях. В данный момент я испытываю определенное беспокойство за этого молодого человека. По-мужски я ему сочувствую; в конце концов это чрезвычайно неприятно – быть изнасилованным в анус, и я думаю, что мы оба знаем, что он чувствует себя несчастным, независимо от того, сказала вам об этом его оболочка или нет.

– Согласна, и именно поэтому я не только записала, что он говорил, но и попыталась показать, что он чувствовал. Хотя я понимаю, что моя интерпретация в лучшем случае субъективна, а в худшем – ошибочна. Я хотела сбить с него спесь и унизить его, и я считаю, что его стоны и крики – это показатель его страха и унижения.

– Без сомнения, так и есть. Но нельзя полностью исключить возможность того, что, наоборот, он получил от всего этого удовольствие.

– Если, не дай бог, это так, я буду считать, что дело всей моей жизни провалилось, – я говорила совершенно серьезно. Я никогда не была более серьезной.

– Или имело такой успех, который ты пока еще не осознаешь. Как бы там ни было, его подружка живет с тобой, верно?

– Да, она сама пришла. Из всех, кого она знает, она обратилась ко мне. Ирония судьбы.

И большая радость для меня!

– Так она знает, что ты сделала?

– Конечно, нет!

– И что будет, когда она узнает?

– Я не собираюсь говорить ей. Что же касается Расти, то совсем не обязательно обладать ученой степенью в психиатрии (Рандольф поморщился, у него был всего лишь диплом магистра по психологии), чтобы понять, что он никому никогда не расскажет, что с ним произошло.

– Может, и нет, – его трубка опять вспыхнула; выпавшая искра прожгла ковер. – А ты не боишься, что он захочет отомстить за то, что ты с ним сделала, особенно если он, как ты полагаешь, вполне «нормальный»?

– Отомстить?

– Да. Совершить физическое насилие. Сделать с тобой то, что ты с ним сделала.

– Изнасиловать? Маловероятно. Он очень напуган. Нет, думаю, я его больше не увижу, особенно из-за Мэри-Энн…

С большим вниманием Рандольф выслушал мой красочный рассказ о том, как я планирую соблазнить Мэри-Энн и замкнуть, таким образом, круг.

– Круг? Какой круг?

– Оправдание Майрона, – я выразилась точно. Я всегда тщательно продумываю все, что говорю или делаю, в отличие от Рандольфа, который, несмотря на все свои глубокомысленные ужимки и подтексты, руководствуется исключительно эмоциями. – Совершив то же, что делали с ним, я возвышу его или представление о нем – и таким образом отомщу за него…

– Отомстишь? Как это? Насколько я понимаю, Майрона вряд ли можно считать жертвой. Скорее наоборот.

– Нет, он был жертвой. Теперь я это понимаю. Но не важно, кем он был на самом деле…

– Изумительный человек…

– Перестань! – я почувствовала себя глубоко уязвленной, как это бывало всегда, когда я видела, что Рандольф обожает Майрона, а меня в глубине души не выносит.

– Ну-ну, не надо переносить это на себя. Когда я восхищаюсь Майроном, я нисколько не умаляю твоих достоинств.