Майская гроза [СИ]

Я отвела глаза от распростертой на кровати Яны Григорьевны, испытывая странную неловкость. Все равно что подсматривать за спящим, даже хуже. Обстановка номера ничем не отличалась от моего: зеркало с тумбой, узкий платяной шкаф, письменный стол. На тумбе под зеркалом стояли несколько разномастных флакончиков, рядом лежал дорогой фотоаппарат. На полу недалеко от двери валялась выбитая щеколда. От напряжения, разлитого в комнате, воздух как будто звенел. Очень хотелось открыть окно.

Потом мы все в подавленном настроении сползлись в столовую, ожидая, когда нами займется полиция. За окнами метались синие всполохи «мигалок» на двух служебных машинах. Какие-то люди ходили туда-сюда, причитала растерянная администраторша Елена. Наконец, к нам спустился оперативник с усталым хмурым лицом. Допрос был быстрым и формальным. Мы с удивлением узнали, что полицейские подозревали самоубийство или несчастный случай. Окна в номере Яны Григорьевны были закрыты, дверь тоже — на замок и на щеколду. Рядом с кроватью нашли чашку с недопитой водой, а в аптечке — снотворное и таблетки от гипертонии.

Когда оперативник спросил, были ли у Яны Григорьевны причины покончить с собой, повисло изумленное молчание. Растрепанная дама с химзавивкой печально покачала головой, Павел Сергеевич нахмурился. Пожилые супруги Востриковы сидели очень тихо, и в их понурых лицах вдруг проступило отчетливое сходство, как это часто бывает с людьми, долго живущими вместе. Поодаль маячила радужная головенка Марины.

— Это просто невозможно! — всхлипнула «химзавивка», которую, как я теперь знала, звали Валентиной Петровной. — Яночка просто не могла… Ах ты, господи! Вот так раз в десять лет вырвешься в отпуск, а тут такое!

Павел Сергеевич успокаивающе погладил ее по плечу. Он выглядел слегка озадаченным и смущенным:

— Послушайте, — сказал он оперативнику. — Может быть, это неважно, но, кажется, я последний, кто видел Яну перед… тем, как ее нашли. Это было четыре часа назад. Я сидел в холле, разбирал почту в телефоне, а Яна вышла из столовой. Мне показалось, что она чем-то расстроена. Спросила вдруг: «Я, наверное, кажусь вам смешной?» и быстро ушла. Наверное, нужно было ее как-то успокоить, но я даже не сообразил, что сказать…

— Не смейте себя обвинять! — воскликнула вдруг Вострикова, нервно стискивая пальцы. — Яна расстроилась вовсе не из-за вас! Что ты молчишь? — напустилась она на Марину. — Я ведь слышала, как ты на нее вызверилась! Это ты ее довела!

Маринка подскочила на стуле и побледнела так, что на носу проступили веснушки.

— Неправда!

— Это ты виновата!

Вмешавшийся оперативник быстро навел порядок, но все равно эта сцена оставила тягостное впечатление. Ничего нового по ходу допроса больше выяснить не удалось.

Ночью я никак не могла заснуть. Бледное пятно луны светилось даже сквозь зашторенные окна; шум деревьев, живых от ветра, казался уже не убаюкивающим, а грозным и тревожным. Вдруг в размеренное дыхание ночи вкрался другой звук, и доносился он не с улицы, а из коридора. Тихий-тихий вкрадчивый скрип. Я, едва дыша, поднялась с постели и на ватных ногах подобралась к двери. Что-то стукнуло за стеной, кто-то приглушенно выругался. Стены здесь были словно бумажные, и я отчетливо слышала, как в номере Яны Григорьевны кто-то ходил.

Мои пальцы сами сжались на ручке двери, сердце колотилось, как сумасшедшее. Снова что-то скрипнуло, по коридору быстро прошуршали удаляющиеся шаги. Если я чуть-чуть приоткрою дверь… Нет! Я отступила, отерла взмокшую ладонь. Не хочу в это вмешиваться! Кто бы это ни был, вряд ли он приходил с добрыми намерениями.

Из-за ночных треволнений я проспала завтрак, так что просто выпила чаю в номере и вышла пройтись. Аллея возле главного корпуса была обсажена высоченными березами, в их растрепанных ветках залихватски чирикали воробьи. Одуряюще пахло мокрой землей и талым снегом. Всю дорожку усыпали клейкие почки, пройдешь пару шагов — потом подошвы не отчистишь. Я мысленно извинилась перед здешним садовником и свернула на газон. Среди острых иголочек молодой травы в жирной черной земле отчетливо виднелись глубокие вдавленные следы. Они привели меня в дальний конец сада, где за кустами мелькали две яркие куртки — Марины и Лжедмитрия. Девушка что-то возбужденно тараторила, размахивая руками. Очень хотелось подслушать их разговор, но наш бухгалтер, очевидно, обладал развитым боковым и затылочным зрением, так что быстро меня заметил.

— Доброе утро, Алина, — он обернулся.

Девушка мне только кивнула, сердито размазывая кулаком слезы.

— Конечно, теперь все ее жалеют! — горячо всхлипнула она. — А сколько крови она мне попортила! Что я ни сделаю — все ей не так! Музыка не та, оформление не то, это скучно, это примитивно… Ко всему придиралась! И всегда с такой улыбочкой, будто я должна быть благодарна за науку! Бесит — жуть!

— Да, благодарность — страшное чувство, — согласилась я, вдруг остро вспомнив свою маму.

Лжедмитрий хмурился и молчал. Марина всхлипнула еще раз и вдруг выпрямилась, заледенела: