Майская ночь, или Утопленницы

Да, невозмутимо подтверждают исследователи, именно так.

Не знаю, как вам, а мне стало обидно за моего друга Стеньку. Да и за Колумба тоже…

Однако вернёмся в пещерку. Точнее — в дельту Волги.

* * *

Ночь дрожала от лягушачьих трелей. Места у нас такие, что ближе к северу лягвы квакают по-настоящему, а ближе к югу не квакают — горлышками трепещут. Но тоже громко.

— Атаман, а атаман! — говорит есаул Абсалям (он в те поры снова при должности очутился). — Ну и как ты нам тут почивать прикажешь?

— Чаво тобе? — ворчит Стенька спросонья.

— Спать не дають! Нам скоро Астрахань брать, а мы не спамши!

Осерчал Стенька, вякнул что-то из-под зипуна по-лягушачьи, и верь не верь — лягвы-то враз умолкли! Так стало тихо, что слыхать, как в стане у князя Львова (крёстного Стеньки) измена зреет. Оба стана-то недалече друг от друга! Явно бузотёрят стрельцы, шумят, не хотят на Разина посягать. Проведали, значит, что тех, кто с ним пойдёт, атаман волоском не обидит, а кто нет — казнит лютой смертию, да и дом пограбит.

На четыре дня лягушки онемели, а не расколдуй он их потом — так бы и молчали по сей день.

* * *

Да и с чего б ему Астраханью-то не овладеть? Жену-татарку в Яике утопил, в жертву речному духу принёс — всё по-честному. Наутро в войске княжеском иные поразбежались, иные сдались, а самого князя Львова (крёстного-то) связали и к Стеньке привели. Принял он его с почестью, долго с собой возил, уважение оказывал. Потом, правда, удавил — казаки упросили.

Кто ему в Астрахани упорство чинил, так это иноземцы: голландцы там, немцы всякие на царской службе — затворились в башне, где казна хранилась, и палят, не сдаются. Пули у них кончились — они давай монетами стрелять. Заколотит в дуло целковиков пять стопкой — и как жахнет! Есаулу Абсалямке мелкой деньгой всю рожу изгадили, а из Митьки потом лекарь-немчура семнадцать рублей повыковыривал. А может, и не семнадцать, а побольше — просто Митьке не сказал, утаил… Как это в народе говорится: немец хоть и добр человек, а всё лучше повесить.

Тут ещё одна притча: когда Стенька лягушек-то зачурал, он же спросонья им не только квакать запретил — ещё и строгий пост на них навёл. Осунулись лягвы с голодухи, а комарей за эти четыре дня развелось — тьма! Астрахань воем от них воет. Встретили Стеньку хлебом-солью, ковры перед ним стелили — лишь бы от комара избавил.

Чистая ведь казнь египетская!

— Ладно, — говорит, — избавлю.

Вот с тех самых пор и доныне кричат у нас лягушки и комаров едят. Быстренько подъели, кого могли, стало жить полегче. И опять народ недоволен:

— Нет, — говорят, — ты не лягушек — ты самого комара заговори. Чтоб его совсем у нас не было!

Поглядел на них Стенька, поглядел, скривился от жалости на дурость их на астраханскую и говорит:

— Дураки вы, дураки! Сами же без рыбы потом насидитесь!

И не заклял комара.

* * *

А тут ещё этот Фабриций припёрся — скоморох скоморохом: башку выбрил, кафтан напялил — за казака сойти хотел. Правильно хотел: не вылези он из немецкого платья — в лепетки бы изорвали.

— Есть, — говорит, — у меня друг — капитан Бутлер. Так вот нельзя ли его, ваше атаманское достоинство, в Персию чуток отпустить?

Стенька смотрит на него — смеётся.

— Это тот, что ли, Бутлер, который над ручьём нагнулся попить, а у него портки сзади лопнули?

(А и вправду было такое. С тех пор и присловье у моряков: мелко-де плавал — задница наружу.)

— Ладно, — толкует Стенька. — Нехай идёть… Я и сам скоро в Персию нагряну. Токо, слышь, не вернётся Бутлер — головой ответишь.

Обиделся Фабриций, целую книжку потом наскрижал. И всё ведь наврал, голова точёна: то у него Стенька в Астрахани браниться по-матерну не велел, то казака стремглав[10] повесил за то, что тот бабу толкнул, — ей-богу, повторять совестно.

* * *

Кого надо — наградил, кого надо — казнил, скучно ему стало в Астрахани. Решил Каспицкое море переплыть (тогда его ещё Хвалынским звали). Сели в струги, поехали. Приедут в какой-нить турский город — выйдет Стенька на базар, походит для виду, шелка пощупает, к коврам приценится. А в толпе-то, слышь, уже молодцы его толкутся, перемигиваются. Ходит Стенька, поглядывает. Потом вдруг возьмёт — и шапку набекрень! А это у них знак был такой тайный. Разбойнички тут же сабельки повыхватывают — и давай сечь-рубить! Всех людишек побьют, товар в струги стащат — и плывут себе дальше, по дороге клады зарывают.

Приехали в город Дербень. А там князь сердитый. Узнал, что Стенька базар ему разорил, — шибко обиделся.

— За базар, — гутарит, — ответишь!

Собрал войско, окружил со всех сторон — сдавайся, говорит. Да только Стенька всем глаза отвёл: и сам стал безвиден, и разбойнички его. Так и ушёл.

— Погоди, — грозит, — княже! Ещё до дворца до твоего доберусь!

А дворец у князя строен был в ущелье, да на таком уступе, что шею свихнёшь, глядючи. Поди достигни его!

Призадумался Стенька: как тут быть? Поглядел на дворец, поглядел, что-то там про себя смекнул — да и вернулся к морю. Шайку скричал.

— Седай все в струги!

Те говорят:

— Ты чаво, атаман? На стругах, что ль, к дворцу поплывём?

— Велю: седай!