Майский день

Мимо прошла группа туристов — человек десять-двенадцать. Судя по нескольким долетевшим до него словам, это были испанцы. «Впрочем, — подумал Захаров, — мало ли где говорят по-испански…» Ему и самому случалось водить по Гайотиде туристские группы, и он назубок знал весь набор восторгов и цифр, который обрушивается на головы охочих до экзотики туристов. Гайотида — восьмое (девятое, десятое — смотря на чей счет) чудо света. Гайотида — самая крупная международная стройка. Стройка века. Ура, ура, ура! Впрочем, если отбросить иронию, это и в самом деле грандиозно — бетонная башня диаметром в двести с лишним метров, основанием упершаяся в плоскую макушку гайота почти на километровой глубине, а вершиной поднявшаяся чуть ли не на сотню метров над уровнем океана. Гигантский промышленно-научный комплекс, создать который удалось лишь совместными усилиями более чем десятка стран. Собственно, Гайотида — это название собирательное. Так называется целый искусственный архипелаг из четырех однотипных станций-башен, удаленных на полтораста-двести миль друг от друга. Каждая из них имеет наименование: Гайотида-Вест, Гайотида-Норд и так далее.

Несколько десятков лет назад, вскоре после открытия Хессом гайотов, появилась гипотеза о существовавшей некогда в Тихом океане великой суше — Гайотиде, от которой до наших дней только и дошли гайоты да жалкие островки Маркус и Уэйк. Кто его знает, была ли такая земля. Слишком уж их много, этих гипотетических Атлантид, Пасифид, Микронезид и прочих ид. Но Гайотида была построена, хотя до сих пор многие не уверены, что создание ее оправдается — пусть даже в самом отдаленном будущем.

А экономика — это все. И потому кроме донных плантаций и комбинатов по добыче из воды редкоземельных элементов, кроме волновых и гелиоэлектростанций, сделавших Гайотиду энергетически автономной, кроме лабораторий, мастерских и эллингов Океанского патруля здесь появились туристские отели и искусственные пляжи, бары и магазины сувениров, потому что туристов тянет на свежатинку, а с собой они приносят доллары, иены, фунты и франки, и не считаться с этим, увы, нельзя.

Группа давно прошла, а Захаров все еще сидел, расслабившись, глядя прямо перед собой, пока не почувствовал, наконец, что боль начала спадать, а потом ушла совсем, оставив только легкую тошноту и тяжесть в голове. Тогда Захаров встал и подошел к ближайшему телефону. Разговор был коротким. Потом скоростной лифт за каких-нибудь полторы минуты вознес его на четырнадцатый этаж. Здесь были кинозалы, дансинги и бары.

«Коралловый грот» — излюбленное место туристов — изнутри был отделан настоящим кораллом. Сам бар находился как бы в огромном стеклянном пузыре, за стенками которого в свете хитроумно запрятанных ламп шныряли между ветвями полипов пестрые рыбки.

«Черная шутка» — так называлась когда-то бригантина одного из известнейших пиратов, де Сото. Удивительно, как живуча эта флибустьерская романтика! Разлапистые адмиралтейские якоря, пушки и горки чугунных ядер, грубо сколоченные столы и бочонки вместо стульев, официанты в красных платках с пистолетами за поясом и серьгой в ухе — с каким восторгом клюют на это до сих пор!

Но те, кто работает на Гайотиде, не бывают здесь. Может быть, сперва… А потом — потом идут в «Барни-бар».

Когда-то Барни был одним из лучших фрогменов — боевых пловцов американского военного флота. Потом он завел себе бар где-то на Восточном побережье, а при первой же возможности перебрался сюда. Он сразу понял, что среди всей этой экзотики нормальным людям нужен самый обычный бар, обычная стойка, обычные столы и кресла. И не просчитался.

Захаров вошел в бар. Здесь было прохладно — кондиционеры работали на полную мощность — и почти пусто. У стойки сидел Аршакуни и беседовал о чем-то с Барни. Захаров поздоровался с ними.

— Что стряслось, Матвей? — спросил Аршакуни.

До чего же трудно говорить! Горло сжало, и слова приходилось проталкивать — так бывает при хорошем гипертоническом кризе.

— Джулио, — сказал Захаров. — Джулио делла Пене и Чеслав Когоутек. Погибли. Полтора часа назад. — Последние слова он произнес по-английски, чтобы Барни понял тоже.

Аршакуни встал.

— Я не знал, — сказал он. — Я был в ремонтном… Как?

— Взорвались.

— Почему?

— Не знаю. И никто пока не знает.

Барни поставил на стойку стаканы и бутылку. В прозрачной жидкости купалась мохнатая зеленая ветвь. Барни плеснул водку в стаканы, бросил туда же лед.

— Джулио любил граппу. Выпейте за него.

— И ты, — сказал Захаров.

— Я при исполнении.

— И ты, — приказал Захаров.

На какое-то мгновение оба вернулись в прошлое — грозный вице-адмирал и старшина. Барни поставил на стойку третий стакан, налил.

— Есть, сэр, — с выработанным долгими годами флотской службы автоматизмом ответил он.

— Если бы они умерли на земле, — медленно проговорил Аршакуни, — я сказал бы: «Да будет земля им пухом». Но они погибли в море, и я не знаю, что сказать.

— Ничего, — сказал Захаров. — Ничего не говори, Карэн. Потому что нужного ты все равно не скажешь.