Маисовые люди

– Га-дю-у-ка ты! Га-а-д-и-и-на-а!

– Все-о су-е-ве-е-рия!

– Может, и суеверия, – продолжал полковник потише, – может, оно и суеверия, Секундино Мусус, но это уж точно, что Испанская Змея портит скот, нагоняет вошь на детей, сбивает с пути женщин, глухих совсем лишает слуха, а тех, у кого чесотка, покроет волдырями, если не успеешь ее перекрестить.

Испанская Змея сверкала капельками света в россыпи черных точек. Капли лунного света сыпались на дно туннеля сквозь листья на согнутых ветвях, сотрясаемых ветром, и казалось, что кто-то извивается по земле. Узкая – одному коню пройти – дорога змеей ползла вниз меж белых камней в черных полосках тени, которую отбрасывали повсюду гибкие остроконечные сосны, увенчанные холодным пучком веток.

Всадники закрыли глаза при первом же ударе. Они закрыли их от страха и сразу открыли как можно шире. Они чуть не выхватили мачете, чуть не стали стрелять, чуть не кинулись обратно – ведь и храбрый бежит, – но поняли вовремя, что по лицу их бьют просто тени сосен, и пригнулись, чтобы укрыться от хлещущих полос света. Лунные лучи, струясь меж стволов, отсвечивали от гладкой конской шерсти, и запятнанную мукой рубаху лейтенанта украсили черные полоски. Всадники двигались вперед, а земля и воздух складывались в темные и светлые складки, и в их мерцании, словно кузнечики, прыгали колючки и камни.

В тени и не в тени, на свету и не на свету, двигаясь и не двигаясь, кони и всадники вспыхивали и гасли. Хлестнет по глазам свет, сменится тьмой – нету ее, и есть она – опять в упор выстрелит свет, и снова полоснет мрак.

А полковник не на танцы ехал. Он был не в духе. Он сердился, что подкрепления все нет. Начальник и подчиненный не заметили из-за луны, что заросли гуате сменились землями Трясины; и теперь, сквозь сплетенную из света и тени ловушку, где кони походили на серебристых зебр, а лейтенант в белой одежде – на канатоходца или арестанта, они опять не заметили, что в нежной, прозрачной и мшистой полумгле кустарник сменяется деревьями, становится гуще и темней, словно вся жизнь его была переходом от света к непроглядной тьме.

Дальше, внизу, бушевал ветер, а тут, где еще брезжил свет, теснились толстые, пахучие кедры, сейбы. с которых от старости слетел белый пух, гуайяно и другие Ценные деревья. Они сходились все ближе, пока не слились в сплошную стену из коры и жил, висящих в воздухе корней, старых пустых гнезд, губчатых Цветов, пыли, ветра и мрака. Когда свет исчез совсем, эта плотная, чуть шевелящаяся масса стала легкой и белой, усеянной прожилками дымкой, а дальше все только шумело, как разбушевавшееся море.

Не видно было ничего, но всадники двигались дальше, словно ода или пустота, над шумом срывающихся волн, под ливнем тяжелых листьев, земноводными птицами падавших на них. Ветка падала сверху, невысокое деревце ударяло по лицу, и они пугались, как будто их царапнула струя.

Полковник понукал коня, заглушая свист лейтенанта, который, собственно, не столько свистел, сколько дышал со свистом, как дышат, когда с трудом находят путь во тьме. Какой-то сук чуть не сорвал с Мусуса шляпу, и он, переведя дух, накричал на него:

– Ах ты, палка чертова! Шляпа ей нужна, так ее перетак!..

Ночью на кладбище светятся кости, но то, что подбиралось к ним сквозь дивную тьму, казалось скорей небесным светом, забытым здесь с начала времен. Они не знали, где светится первозданный хаос, и не узнали бы, если бы не увидели впереди дерева с дуб высотой, усеянного тысячами сверкающих точек.

Мусус догнал Годоя, чтобы сказать ему: «Глядите, сеньор полковник, будто ворота из огненных червячков!», но в горле у него запершило, словно он проглотил гриб для штопки, и он сипло выговорил: «Гляие, начальник!»

На самом верху, приникнув к ветвям, самки манили возлюбленных, сверкающих глазом циклопа, размахивали фонариками, и тысячи огненных точек буравили бескрайнюю тьму. Самцы разжигали свою алмазную лампу, пыхтя, как пыхтит всегда распалившийся самец, и отправлялись в путь, словно голубые струйки крови, отливающие жемчугом, вверх по стволу, по сучьям, ветвям, цветам и листьям. Когда самец, раздувая лампу пылким дыханием, приближался к верхушке, самки снова и снова зажигали созревший светоч, приманивая жениха сверканьем мерцающей звезды, а после бракосочетания все гасло и от блеска оставалось только мутное пятно, осколок Млечного пути, дерево, возомнившее себя светилом.