Маисовые люди

– Да, вон там. – Сигара заплясала у него во рту, и он втянул ее, ее дым втянул, сигару, чтобы она не выпала. – Частные посылки носить нельзя, запрещено. Кому нужно, пусть посылает по почте, на то она и заведена, пусть деньги платит. Будешь доешь – угодишь в тюрьму.

– Нет, сеньор, это не чужое, что мое. Шаль жене купил, у нее скоро именины. Шелковая, дорогая.

Когда сеньор Ничо вошел чудом, ему показалось, что он случайно забрел к соседу. Домом ошибся, – подумал он, – совсем ума нет, замучался…» Всякий раз, когда он возвращался с почтой из столицы, его поджидали горячие лепешки на глиняной тарелке или плетеной салфетке, (оставшейся жене от матери, кофейник с кипящим кофе, тушенные с кориандром бобы, сыр, постель, сон, жена. Он кинулся на улицу – это чужой дом, здесь темно и пусто. Он бегом кинулся к двери, но не добежал; это его том, чей же еще, у него ведь нет соседей, кроме бескрайней ночи. Сеньор Ничо Акино закрыл глаза, вспомнил и понял туманные намеки начальника, его совет не напиться, так как спьяну ничего не уладишь, только напортишь, и, словно утратив разум, стал ощупывать стены, подпорки крыши, кровать, люльку, в которой они собирались качать младенца, когда тот родится, камни потухшего очага.

Пес тоже порывался что-то сказать ему, но только повизгивал, то ли от радости, то ли с горя, лизал хозяину руки шершавым сухим горячим языком – наверное, очень горевал и тревожился, – осторожно хватал зубами за пальцы и за штаны, тянул на улицу. Сеньор Ничо Акино вышел с ним, пес подвел его к миске с водой и совсем загоревал, завыл, запрыгал, залаял на черное звездное небо, на росистые травы во тьме, на неподвижную тишину. Пес знал, где его жена. Где же она, куда делась? Сперва сеньору Ничо казалось, что она близко, но, когда он вернулся в дом, отгоняя вконец разволновавшегося пса, чувство это пропало. Он хотел понять, что же произошло. Однако усталость свалила его, и он сразу заснул на полу. Во сне его мучали и будили страхи и судороги, но проснуться он не мог.

Хижина не казалась пустой. Дверью играл ветер, открывая ее и закрывая. Жилища беглых жен полны таинственных звуков. Там кто-то шумит, кто-то бродит. Из ненужной кофейной гущи глядит дурной глаз сомнения, водянистый зрачок горького плача. Стопка чистого, пахнущего утюгом белья сотрясает замки сундука, и они железными ушами хлопают по гулкому дереву, а со двора, где на веревке сохнет другое белье, дует ветер. В миске с мутной желтоватой водой плавает мышка. В съестных припасах кишат воинственные черные муравьи. Они снуют меж кладовой и кухней, словно вор читает молитвы по четкам, они выползают из обглоданных початков, которыми враз наполняется дом беглой жены, а рядом злорадно каркают птицы, мелькают тени невидимых псов, легко стучат по доскам их когти, свистит дыханье, когда они вынюхивают запах мочи в старых, заброшенных вещах, пыли и паутине, а потом, в один прекрасный день, в этой мерзости запустения на берегу смертного сна зазеленеет росток на балке и за ним, как за знаменосцем, пойдут зеленеть ростки на прохудившейся соломенной крыше, на окне, на притолоке двери, обнажившийся скелет дома породит новую жизнь, украсит зеленью землю, ибо и сама земля – семя, упавшее со звезд. Тогда уже никто, даже старики, не вспомнят о беде с Текуной, незрячей женой, одетой в черное, как бобы, траурное, слезное платье.

Ничо Акино очнулся, когда уже вовсю палило солнце. Он снял новую одежду, которую надел, чтобы увидела жена, прямо на старую, заскорузлую от пота и пыли, и облачился в белые штаны и белую рубаху. Текуна из Текун оставила ему чистое, глаженое, сложенное стопкой белье, чтобы он сильнее по ней страдал. А может, она и не хотела бежать, а может – ждала его, а может – ее силой увели, а может…

В управу он пришел весь в белом, как истый индеец. Чтобы вести дела, лучше быть индейцем, чем испанцем. Индеец тверд и прям, испанец – хвастлив, ревнив и глуп. Как-никак, а властям сообщить нужно. «Пускай хоть мертвой найдут, а отыщут…» – говорил он, ив такт шагам звучало: «мертвой… мертвой… мертвой…» Волосы он прилизал водой, и от них пахло травкой руты, усы топорщились щетками в уголках губ. Нос у сеньора Ничо был плоский, плечи покатые, как у бутылки.

Жалобу принял сам секретарь управы, старый вояка в капитанской форме, как две капли воды похожий на тех, кто распял Христа. Сеньор Ничо вертел шляпу в руках, а когда сказал свое, ветеран человекоубийства, играя морщинами злого лица, велел ему не ныть и не канючить, а найти другую бабу, на то их и родится больше, чем мужчин.

И добавил:

– К другому, поди, сбежала, получше тебя. Женщины, они всегда смотрят, где полегче, хоть бы от этой легкости им и смерть пришла!

– Кто-нибудь ей голову вскружил…