Маисовые люди

Я прошу, молю божью матерь,
чтоб меня увели под стражей,
окружили меня, связали.
Утешенье мое – тюрьма.
Миге литой ее крестили,
Акатанской ее прозвали,
а в тюрьме стоит божья матерь,
темнолицая, как она.
Нагрузили погонщики мулов
золотой, серебряной кладью.
повели их к синему морю, t
божья матерь стоит одна.
Божья матерь в тюрьме стояла
до тех пор, пока Мигелита,
золотая краса Акатана,
не ушла от нас навсегда.
Глаза у нее как угли,
уста у нее – гвоздика,
божья матерь в храм перебралась,
Мигелита навек ушла.
В Акатане по ней тоскуют,
вспоминают, как она шила,
говорила женщинам честным:
нареченных подолгу ждут.
Нет любви, где нет ожиданья.
Поцелуи сплетают цепи.
В темном небе стучит машинка,
а меня под стражей ведут.

XVII

Печально отрываться наутро от места, где был праздник. Во рту горит, в животе печет от водки, на душе – тоска, пепел радости. Погонщики решили тронуться в путь к четырем часам утра, но до половины седьмого толклись по дому, где не спали только свиньи, куры и псы. Хотелось выпить доброго чилате, но отыскалась лишь кофейная гуща, праздничные опивки. Иларио все бы отдал за песню о Мигелите, но музыканты с земель Хуана Росендо уже ушли. Напев он запомнил, а слова смутно курились в памяти, подобно горячему пару, поднявшемуся от земли в этот нежаркий час, когда солнечный свет еще не мог пробиться сквозь моросящий дождь, который становился все гуще. «До свиданья!» – крикнули погонщики донье Канделарии с заднего порога, и никто им не ответил. Где-то уже пекло солнце. Гребень гор лоснился лазурью и золотом, а тут, у них, повсюду чавкала глина и мокрый воздух попахивал мхом. Погонщики присели, чтобы защититься от густеющего дождя. Вокруг спали мокрые деревья, а звери шуршали и шумели, тоже словно во сне.

Преодолев небольшой, но крутой, чуть не отвесный склон (и назывался он зерно: Разбойничьим склоном), погонщики решили переждать ливень на белесом от извести плоскогорье. Один за другим зашли они под навес крыши и загнали туда коней и мулов. В этом доме почти никогда никто не жил, но сейчас там время от времени бывал некий дон Касуалидон, испанец из испанцев, хотя ирландского происхождения, о чем говорили и голубые фарфоровые глаза на медном от холода лице, и рыжие волосы, медовыми струями стекавшие на лоб, на уши и на бычью шею. Черты эти, как и рост, отличали его от местных жителей; те были как на подбор страшны, мелки, головасты и взором напоминали голодного солдата, поскольку от здешней воды глаза у них выкатывались, вырастал зоб, вздувались вены и все усиливался страх.

Равнины и горы чесночного цвета вымел ветер, несущийся от океана к океану, и удержались тут лишь обрывки низкорослых трав да крепкие, когтистые кактусы.

Кони и мулы ржали, трое мужчин нарочито громко беседовали, и на весь этот шум из темноты дома неспешно вышли люди, моргая от света. Порфирио хорошо их знал.

– Ух ты! – сказал он. – Чего вас тут черти носят?

– Кому говорить, – ответил ему Мельгар, прозванный Культей. – А вас чего носит? Проходу от вас нет.

Выходя из дома, испанец Касуалидон держал руки в карманах, только большие пальцы торчали, словно курки.

– Мы думали, это отряд, – сказал он, – тут караулы шныряют, как мыши летучие…

Культя Мельгар перебил его.

– Пошли ко мне, у меня победней, зато отряд не заедет, не то что сюда. И петух у меня имеется…

– Торопимся мы, – сообщил Порфирио, недовольный этой встречей. – Другой раз придем, вся жизнь впереди.

– Воля ваша, – печально сказал Культя и скорчил скорбную рожу.

– Разве можно людей силком тащить? – завелся Олегарио. – Кто без греха, все мы человеки. Еще мулов потеряем…

– Или моих заимеете… – откликнулся Мельгар.

– Что ты к нам пристал? – возмутился Иларио, Олегарио же спросил:

– А где твои мулы. Культя?

– Воспитанные люди вопросов не задают, – назидательно сказал Мельгар. – Верно. Сикамбра? Так у вас, у испанцев, принято? – обратился он к дону Касуалидону, которому это прозвище нравилось не больше, чем пинок под зад. – Мулы как мулы… Где надо, там и есть… Кто может, уведет…

– А, черт, ставлю на другого, он еще лучше:.