Макамы

Однажды в Хульване[17] я очутился. И тут у друзей я добру поучился: узнавал, что украшает и что порочит, что губит, что добрую славу пророчит. Вдруг Абу Зейда я встретил в Хульване — того, с кем знакомство свел в городе Сане[18]. И здесь добывал он себе хлеб насущный острым умом, ему присущим: он то возводил свой род к Сасанидам[19], то утверждал, что сродни Гассанидам[20], то выступал как нищий поэт, удивляя искусством мир, то смотрел гордецом, как величественный эмир. Пребывал Абу Зейд в положениях всевозможных, не раз побывал в обстоятельствах сложных. Он людей оплетал тонкою ложью — таков был закон его непреложный. Их души он потоками слов орошал, а потом плоды красноречия своего вкушал. Речами учтивыми Абу Зейд людей ублажал, их страсть к познанию утолял.

Посему все стремились его лицезреть, чтоб в доселе неведомое прозреть. И никто не пытался ему возражать: ведь мощный поток его слов не сдержать! Что хотел, Абу Зейд получал, ибо сладостно голос его звучал. Была его речь изящной, вкусной — и я влюбился в его искусство. Даром своим он меня покорил — я искренним чувством его отдарил.

Подружился я с ним — и ушли все тревоги,
Далеко пред собой стал я видеть дороги.
Встречи с ним, как с любимой, отныне я жажду,
Словно брата, с утра его жду на пороге.
Его речь — это дождь, утоляющий жажду,
Без него я страдаю, как нищий убогий.

Так в приятном общении дни летели, я много узнал за эти недели. Погасил он в душе моей сомнения, не возбуждая в ней самомнения. Но скоро нужда в сладкий кубок общенья струею влила колоквинт разлученья[21]: Абу Зейда подвергла она испытанью, лишив его разом всех средств пропитанья. Тогда, наточив решимости меч, он задумал свои неудачи пресечь — пуститься от моря в степные места: авось сума его там не будет пуста. Так взял Абу Зейд за узду коня — с собой он увез и частицу меня.

Кого я с тех пор на пути ни встречал,
Кого бы ни слушал — со всеми скучал:
Средь них не видал я подобных ему
По речи блистательной и по уму.

Проходит год, проходят два, а я не знаю, где логово льва. Я много ездил, потом возвратился в город родной, где на свет появился. И стал посещать я хранилище книг — убежище тех, кто к слову приник. Заходили туда мои соплеменники, и дальних дорог забредали пленники. Однажды пришел туда старец седой, с бородою густой, в ветхой одежде, с сумою пустой. Сказал он всем приветствия слово, в сторонку сел — и нет его словно. Но вдруг развязал он меха острословия — и полились из них слова и присловия, всех, кто сидел вокруг, изумляя и восхищение их вызывая.

Потом старик соседа спросил:

— В какую книгу ты взоры свой углубил?

— Это — диван[22] Абу Убады[23], — ответил ему сосед. — В нем высот совершенства достиг поэт.

— Какие же бейты[24] тебя восхитили?

— Вот они — строки, что сердце пленили:

Лепестки белых роз или влажно сверкающий град?
Нет! Улыбка ее: дивных перлов сияющий ряд!

Какое яркое сравнение! Слова, достойные восхищения!

Старик воскликнул:

— До предела поэзия оскудела! Ты ведь опухоль за жир принимаешь и холодные уголья раздуваешь. Вот я прочту стихи, и ты скажешь «Ах!», услышав в них все о красивых зубах.

И старик продекламировал:

Отдаю я всю жизнь за уста, что смеются пленительно,
И за белые зубы — сверкают они ослепительно!
Не равны им по блеску ни жемчуг морской удивительный,
Ни прозрачные градины — дар облаков изумительный!
Лепестки белых роз — благовоние их восхитительно…
Несравнимо оно с ароматом тех уст упоительных!

Стихами слушатели насладились, совершенству их подивились и попросили их повторить, чтоб наизусть затвердить. И стали спрашивать, кто сочинил стихотворение это — из старых он или из новых поэтов. Старик ответил:

— Истину недостойно скрывать, правду следует знать: ваш нынешний собеседник — этих строк сочинитель. Свидетелем мне Аллах, судеб людских вершитель.

Такое утверждение вызвало в людях сомнение. Все молчали, но старик угадал, что каждый из них в мыслях своих скрывал, тогда он молвил, слова осуждения опережая, предметом насмешек быть не желая: