Макароны по-флотски (сборник)

Через пару дней я раскладывал еду по подносам, старательно наваливая мясо годкам и также старательно нацеживая жижицу в отдельную щербатую миску на отдельном подносе. Поглаживая нывшую скулу, наш кухонный годок следил за строгим выполнением ритуала. Последним делом я запрятал под кусками хлеба десять сигарет, их передали для зеков караси из свинарника. Я погрузил подносы на тележку и выкатил её в коридор. Выйти в коридор без конвойного – одна из привилегий тех, кто работает на кухне. На полпути к зэковской камере я в первый раз увидел нашего Пидора. Это был белесый пацан в морпеховской форме с сержантскими лычками. Он стоял в одиночной камере, припав лицом к решетке, и улыбался жалкой белозубой улыбкой.

Я остановился и, стараясь не дотрагиваться до него, как будто он прокаженный, осторожно протянул ему поднос с едой через специальный вырез в решётке камеры. Морпех заметил мое к нему отношение и, окинув взглядом поднос с жижицей, не переставая жалко улыбаться, попросил:

– Слышь, паря, скажи ребятам, чтобы не дурили…

– Я не могу, я еду не разливаю, я хлеборез, – соврал я, поспешно отводя глаза от его заискивающей улыбки; толкнул тележку и покатил по коридору к следующей камере.

– Хлеборез, эй, хлеборез! – взывал он ко мне вслед, прильнув к ржавой решётке камеры.

Я не обернулся.

В тот вечер у нас на кухне случилось ЧП. Карась, который дежурил со мной вместе по кухне, по ошибке запустил зелёную пидорскую кружку в общий бак с мыльной водой.

Лицо годка пошло красными пятнами. Он знал, что ему за это будет от зеков.

– Ты, чё, сука, сделал!!! – он с треском залепил карасю здоровенную оплеуху. Карась даже не думал защищаться или оправдываться, это тебе не мяса зекам не доложить, это серьезно – закон зоны.

Надо было думать, что делать. Мы покумекали и всё-таки нашли выход. На наше счастье, эмалированные кружки у нас были двух цветов: белые и зелёные.

– Короче, – полушёпотом протянул годок, – пидорская кружка была зелёная, мы выберем ему новую зелёную кружку, но с этой минуты зекам будем наливать только в белые. Секете?

Мы секли.

– Мы, трое, тоже, естественно, будем пить только из белых, – продолжал годок.

Этого он мог и не говорить.

– И последнее: то, что здесь произошло, останется между нами, никому ни слова.

Об этом нам тоже можно было не напоминать.

* * *

Я просидел на киче две недели, ровно в два раза больше, чем средний закоренелый пролетчик. Дополнительные семь суток мне добавил Полупидор за то, что при досмотре у меня в кармане нашли сигарету. По возвращении с кичи на корабль меня, карася, с уважением сажали в круг годков и расспрашивали, как там и что. Слушали с раскрытыми ртами все, что я имел сказать. Я рассказывал всё, как было на самом деле. Не упоминал только про упущенную пидорскую кружку и о том, что дополнительную неделю на киче я получил по моей же собственной просьбе. Я сам упросил старшину кичи сказать Полупидору, что он, как будто бы, нашел у меня при досмотре в кармане сигарету. Упросил, потому что жизнь на киче, если сравнивать с жизнью карася на корабле, просто лафа. На киче я мог спать. Спать ночью семь часов, без перерыва и побоев. А чего ещё надо! Жалко только, что к концу второй недели за еще одну «случайно найденную» сигарету, Полупидор суток мне уже не добавил. Заподозрил неладное, скотина.

Чилим

Положительные эмоции – это эмоции, которые возникают, если на все положить.

(Фольклор)

Электрик БЧ-5 Жека Видовский, по кличке Чилим, появился на нашем крейсере в 1985 году. Его перевели с другого корабля, как это обычно бывало, за пролёты. Жека был местный, Владивостокский парень, с Чилимы, за что, собственно, и получил свою кличку. Через своих многочисленных знакомых в Дальзаводе он сразу же наладил поставку на корабль горячительных напитков и даже «особой травки» к большой радости сослуживцев, которые тут же и с большим удовольствием вместе с ним всё, что поставлялось, и приходовали. Чилим любил жизнь во всех её проявлениях, за что, собственно, и платился. В связи с некоторой разницей в мировоззрении, он не слишком сошелся характером с Большим Замом. Этим обстоятельством во многом и объяснялся тот факт, что за широкими плечами Чилима числилась не одна ходка на центральную Владивостокскую кичу.

Однажды, с легкой руки Большого Зама, Жека в очередной раз чалился на киче. Его соседями по камере оказались трое: щуплый морячок по имени Костик, сидевший за «самоход», и два «сапога»-узбека, попавшихся на распитии одеколона. Центральная Владивостокская кича и в царское время была тюрьмой. Как свидетельствовала табличка на облупленной кирпичной стене, камера, в которую Жеку угораздило попасть, соседствовала с исторической камерой, где в свое время сидел революционер Сергей Лазо.

– А Лазо этого, говорят, японцы в паровозной топке сожгли, – задумчиво проговорил Костик, обращаясь к своему новому сокамернику Чилиму

– А… так это про него в песне поётся: Бьётся в тесной печурке Лазо…?

– Ну да, бьётся.