Македонский Лев

Старик улыбнулся. — Решай сам, что будешь делать. Я могу дать тебе людей для охраны, куда бы ты ни пошел, и караулить тебя во время сна. Высокородный Эпаминонд распорядился накануне поставить стражу у твоих ворот. И все же бывают дни, когда ты ходишь в многолюдной толпе или останавливаешься на рынке у конюшен и торговых лавок. Опытный убийца тебя найдет.

— Верно, — согласился Парменион. — Но у меня нет никакого настроения убегать. Это мой дом. И мне не нужна здесь стража, хотя благодарю за предложение. Если убийца достанет меня, пусть будет так. Но я не такая уж легкая добыча.

— Если бы не твой фиванский слуга, — заметил Менидис, — ты стал бы куда более легкой добычей. Спящий человек не потребует больших усилий. Как бы там ни было, это твой выбор, и ты его сделал. — Солдат встал и надел свой бронзовый шлем, застегнув ремень на подбородке.

— Скажи мне кое-что, — спросил Парменион. — Я вижу, тебе все равно, преуспеют они или нет — почему?

— Ты очень любопытен, а я всегда верил в честность, поэтому скажу тебе. То, что ты решил предать свой город и присоединиться к Фивам, дает мне причину быть тебе благодарным. Но ты остаешься спартанцем, а я ненавижу спартанцев. Хорошего тебе дня.

Парменион посмотрел как выходит старик, затем покачал головой. В известной степени слова Менидиса задели его сильнее, чем само нападение. Он поднялся в комнату Мотака, где слуга чертыхаясь пытался просунуть раненую руку в хитон.

— Дай помогу, — предложил Парменион. — Хоть Аргон и велел тебе оставаться в постели неделю.

— Два дня показались мне неделей, — проворчал Мотак.

— Ты чувствуешь достаточно сил, чтобы ходить?

— Конечно! Я что, похож на калеку? — Парменион посмотрел мужчине в лицо, прочтя гнев в его глазах. Щеки Мотака раскраснелись, а его борода и грудь вздымались от тяжелого дыхания.

— Ты упрямый парень. Но как скажешь; пойдем прогуляемся. — Парменион вооружился мечом и кинжалом, и они медленно пошли к садам на восточной окраине Кадмеи, где располагались прохладные фонтаны и цветы цвели круглый год. Двое мужчин сели близ ручья под желтеющей ивой, и Парменион рассказал фиванцу о своей беседе с Менидисом.

Мотак усмехнулся. — А он с годами не меняется, не так ли? Два года назад он арестовал двух спартанских солдат, проломив им черепа. Обвинил их в оскорблении благородной фиванской женщины, что само по себе нонсенс. Благородные фиванки не допускаются на улицы.

— В этом — как ни в чем другом — вы отстаете от Спарты, — сказал Парменион. — Там женщины ходят так же свободно, как и мужчины, без ограничений.

— Это оскорбительно, — заключил Мотак. — Как же вы их сможете отличить от шлюх?

— В Спарте нет шлюх.

— Нет шлюх? Невероятно! Тогда неудивительно, что спартанцы так стремятся покорить другие города.

— Кстати, о шлюхах, Мотак, расскажи мне о той ночи, когда ты привел одну ко мне в постель.

— Как ты узнал?

— Это не имеет значения. Почему ты не сказал мне?

Мотак пожал плечами, поморщился от боли. Он зажал рану, но от этого стало только хуже. — Ты был убежден, что это было чудо. Я хотел сказать тебе правду, но… но не сказал. Мне нет прощения. Мне жаль, но ничего другого мне в голову не пришло. И все же это сработало, не так ли?

— Сработало, — согласился Парменион.

— Ты разозлен?

— Нет, только немного опечален. Так отрадно было чувствовать, что Дерая вернулась ко мне — пусть даже только во сне. Может, Эпаминонд прав, и богов не существует. Надеюсь, что все-таки неправ. Когда я смотрю на небо, на море или на красивого коня, то мне хочется верить в богов. Хочется верить, что есть какой-то закон, какой-то смысл существования.

Мотак кивнул. — Я понимаю, о чем ты — и я верю. Я должен верить. Кое-кто ждет меня там, на той стороне; если бы я не верил, то давно уже перерезал бы себе глотку.

— Она умерла в тот день, когда ты пришел ко мне, — сказал Парменион. — Ее звали Элея.

— Как ты узнал?

— Я пошел за тобой в первый день. Видел похоронную процессию. Когда ты ушел — как потом оказалось, убивать Клетуса — я подошел к могиле, чтобы отдать дань уважения.

— Она была изумительной женщиной, — сказал Мотак. — Никогда не жаловалась. И я до сих пор вижу перед собой ее лицо, как только закрываю глаза.

— По крайней мере, ты провел с ней не пять дней, — прошептал Парменион, вставая. — Давай возвращаться обратно. Думаю, ты устал сильнее, чем кажется.

Вдруг из тени за ними вышел человек. Меч Пармениона взметнулся в воздух, и мужчина отскочил назад, подняв руки и раскрыв рот от неожиданности.

— Я безоружен! Безоружен! — закричал он. За ним стоял ребенок лет семи, стиснув плащ отца.

— Прости меня, — сказал Парменион. — Ты меня напугал. — Спрятав меч, он улыбнулся ребенку, но мальчишка начал плакать.

— Ты обеспокоен сильнее, чем кажется, — сказал Мотак, когда они вдвоем начали долгий путь домой.

— Да, меня беспокоит знание того, что в любой момент, откуда угодно может выскочить нож, меч или стрела. Но если я покину Фивы, то стану тем же, кем прибыл сюда — бедняком-бродягой. У меня вложены деньги в несколько торговых предприятий, но я по-прежнему должен Эпаминонду за дом.