Макей и его хлопцы

Макей молчал. У него не поворачивался язык сказать, что нет, что это он по пути к ней забежал, выполняя задание командования.

За окном раздался продолжительный свист. Макей посмотрел на девушку.

— Кто это свистит так? Ты здесь не один?

Макей коротко рассказал ей, как они сюда приехали.

— Так это вы пронеслись на тройках с бубенцами?

Макей, улыбаясь, кивнул головой:

— Мы.

— И Дашок здесь! Господи! Как я хочу её видеть. Всё такая же толстуха? И губы красные–красные? Я помню.

— Что ей сделается. Лесной воздух полезен ей. Толстеет.

— И Ломовцев Даня всё также вздыхает по ней?

Макей нахмурился, вспомнив и мрачную решимость Ломовцева, с какой он собирался, когда шли на Дзержинск, и улыбающееся лицо парторга Ивана Егоровича Пархомца.

— О вздыхателях её не знаю. В партизанах за это у нас ругают, говорят, не положено.

Макей посмотрел на ходики.

— Дьявольски бежит время.

У Брони заныло сердце. «Ужели уйдёт и не возьмёт меня?» Она попробовала улыбнуться.

— Сразу видать несчастных—на часы посматривают.

— Счастья немного, но боремся за счастье. Ты‑то как здесь живёшь? Как тут?

Девушка задумалась, чёрные тонкие брови сошлись, образовав вертикальную складку над переносьем. Глаза затуманились, увлажнились.

— Ты знаешь, Миша, — сказал она дрогнувшим голосом. — Папа… — она с шумом проглотила слюну, — папа погиб. Бабка Лявониха тоже погибла.

Всхлипывая, она рассказала, как пошла искать могилу отца и как её схватили на Кличевских посёлках.

А потом — Макарчук, допросы, чёрный полицай, «Ундервуд»…

Макей, выслушав её рассказ, не удержался от вздоха.

— Миша! Ты возьмёшь меня с собой?

В глазах девушки было столько муки и мольбы, что у Макея дрогнуло сердце и он чуть было не сказал ей «да». Но это была только одна минута слабости.

— Ты молчишь? Ты разлюбил меня? — спрашивала она. — Но спаси меня ради старой дружбы.

Она схватила за руки Макея, порывисто прижалась к нему. На дне её чёрных зрачков вдруг затеплился тот известный лишь одному Макею огонёк, который всегда приводил его в волнение. Голова у него пошла кругом. Но на страже неусыпно стояла мысль, внушённая ему комиссаром Сырцовым: «Есть ли время сейчас для любви, когда в сердце одна злоба и ненависть? Любовь помешает делу». Но, как известно, алчная до любви юность глуха к голосу холодного рассудка.

Перед его глазами маняще порхала красная бабочка губ любимой девушки и он всё силился их поймать своим ртом. В это время красная бабочка вдруг сама прильнула к его губам и обожгла его своим дыханием. Расслабленное тело девушки горело в его руках, и вся она стала такой близкой и доступной.

— Броня! — шептал Макей, зарыв своё лицо в струившееся золото её волос.

Броне было хорошо и от прикосновения этих сильных рук и от сознания, что скоро она уедет отсюда, из этого ада, от этого ужаса.

— Я не могу здесь больше, — простонала она.

За окном раздался продолжительный свист. Точно сбрасывая с себя страшное оцепенение, Макей вскочил.

— Ты куда? — задрожала Броня.

— Мне пора.

— А я? А меня? Ты меня…

Как сказать человеку, очутившемуся в берлоге лицом к лицу с диким разъярившимся зверем, как сказать ему, чтобы он жил там? «Какими словами об этом сказать?» — думал Макей с тоской, гладя голову плачущей девушки.

— Мне пора, — повторил он ледяным тоном и отстранил легонько девушку.

Броня сидела на кровати, опустив голову.

— Я не могу тебя взять. Ты нам здесь нужнее. Ты нам и дальше должна давать о них, об их делах сведения. Жди, мы скоро придём.

Броня быстро встала, устремив на Макея рассеянный взгляд.

— Вот тебе на память от меня, — продолжал Макей и протянул к ней маленькую, почти игрушечную винтовку французского образца.

Броня судорожно стиснула в дрожащей руке маленькое, блестевшее жёлтым лаком оружие.

— Вот и патроны, — сказал он и высыпал на стол грудку блестевших бронзой маленьких посланцев смерти. За окном раздался третий короткий, но уже более требовательный свист.

— До свидания!

Броня вдруг выпрямилась и протянула ему руку.

— До свидания!

Они крепко пожали друг другу руки. Макей повернулся и вышел из комнаты, внутренне восхищаясь мужеством Брони. Но не успела за Макеем закрыться дверь, как девушка бросилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, зарыдала. Впереди Макарчук, его пошлый сочувственный взгляд, цепные псы его — полицаи, этот, с цыганской рожей, Володин, и немцы, немцы, немцы…

У ворот Макея встретили сияющие адъютант Миценко и Андрей Елозин. Не останавливаясь, он бросил им на ходу:

— Как дела?

Елозин осклабил свой широкий рот.

— Порядок.

Миценко насупил брови и последовал сзади за Макеем. Шёпотом доложил:

— Комиссар у начальника полиции Макарчука. Дед Петро с Марией Степановной обрабатывают попа. А мы всё насчёт ихней обороны, —Макей вскинул высоко голову и ускорил шаг, давая понять, что разговор окончен. На почтительном расстоянии, словно тени, следовали за ним его хлопцы. С притворным равнодушием они глазели по сторонам, Елозин скрежетал зубами.