Махатма Ганди

«Чувствуется, — говорил о нем Оруэлл, — что хотя он не понял множество вещей, не было ничего, о чем он боялся бы говорить или думать». Он обладал замечательно смелым и оригинальным умом. То примиряющий («Я настолько же одобряю компромисс, как и осуждаю его»), то совершенно непримиримый («Похвалы или брань — для нас все едино», — писал он Неру), для каждого главного слова (например, Бог или религия) он находил соответствующий ему смысл вне всяких правил, законов и устоявшихся представлений [78].

Бог — что означало это слово для него?

«Таинственная и неопределимая сила, пронизывающая все сущее… Сила жизни, остающаяся неизменной и поддерживающая все живое…»

Любовь (или ахимса)? Истина? Ненасилие? Долгое время Ганди колебался в выборе между этими словами в своем отношении к Богу. Наименования различные, но не отчетливо различающиеся, их недостаточно, чтобы описать нечто неуловимое, что он себе представлял, «в его окончательной реальности». Жизнь. Истина. Свет. Любовь. Высшее божество [79].

В конечном итоге истина есть Бог. «В реальности нет ничего, не существует ничего, кроме истины. Вот почему сат, или истина, возможно, самое важное имя Бога… Ахимса и истина настолько тесно переплелись, что практически невозможно отделить их друг от друга. Они словно две стороны одной медали, вернее, гладкого металлического диска без отпечатка. Кто скажет, где у него реверс, а где аверс? Однако ахимса — это средство, а истина — цель» [80].

При этом требовалось еще установить порядок слов, найти формулировку, которая, пренебрегая тонкостями метафизики, поможет дисциплинировать действие, на которое решительно настроился Ганди. Итак, провести различие между «Бог есть истина» и «истина — Бог», даже если «Бог», «любовь» и «истина» равны по силе и значимости.

После пятидесяти лет непрерывных поисков Ганди все же отдал предпочтение второй формуле «истина — Бог». Он сделал это, чтобы привлечь к себе даже тех, кто отвергал идею Бога, ибо, как он говорил, даже если находятся люди, которых страсть к истине побуждает отрицать Бога, и это их право, нет таких, кто бы заявил: «Истины не существует», сразу лишив тем самым истинности их собственные слова. Что до любви, в этом слове заключено слишком много двусмысленностей, истина предпочтительнее. Тем не менее любовь по-прежнему оставалась прямым путем к Богу; цели и средства были «обратимыми понятиями».

Конечно, говорил Неру, «это индус до глубины души, и все же его концепция религии не имеет ничего общего с какой бы то ни было догмой, обычаем или ритуалом». Эта «религия», скорее, соответствовала его «твердой вере в некий нравственный закон, который он называл законом истины или законом любви». Отталкиваясь от этого постулата, Ганди выстроил собственную религию: «Ганди утверждает, что понимает дух индуизма и отвергает любое писание, любую практику, не согласующуюся с его идеалистической интерпретацией, называя их вставками или позднейшими добавлениями… Поэтому на практике он свободно говорит на тот лад, какой ему вздумается, меняется и приспосабливается, развивает свою философию жизни и действия, подчиняясь лишь собственной концепции высшего нравственного закона» [81].

Ганди, не колеблясь, отвергал ту или иную часть индуизма (по его мнению, неприкасаемость, явление социального порядка, не могла относиться к этой религии и была ее извращением) и давал «Бхагавадгите» подходящую ей интерпретацию [82]. Точно так же он навел порядок среди ритуалов, решив сохранить молитву — главное действие, которое казалось ему настолько же естественным, как дыхание, бывшее медитацией, источником обретения сил, своего пути и возможности ему следовать, но ни в коем случае не просьбой: «Молиться — значит не просить, а каждый день признаваться в нашей слабости».

Короче, слово «религия» обретало для Ганди новый смысл. Когда он утверждал: «Моя преданность истине привела меня в сферу политики; без малейшего колебания и вместе с тем со всей смиренностью я могу сказать, что тот, кто утверждает, будто религия не имеет ничего общего с политикой, не знает, что такое религия» [83], — он использовал это слово, как говорит Неру, придавая ему некий моральный и этический смысл, весьма далекий от того, какой вкладывают в него критики религии [84].