Махмуд-канатоходец

— Ах, как здесь неуютно,— сказала она придворному садовнику.— Надо сделать так, чтобы ничто не напоминало мне об этих хашишинах и ремесленниках.

...Вскоре весь город провожал в дальний путь караваи хорезмийцев. А Махмуд должен был остаться.

Конечно, он мог попросить своих друзей подождать его, но отсрочить отъезд боялись все. Ведь капризная царица в любой момент могла отменить свое решение.

— Я догоню вас,— пообещал Махмуд.

Много пришлось Махмуду поработать, чтобы дворец вновь обрел свой прежний вид. Вместе с лучшими мастерами он тесал мрамор, резал и шлифовал слоновую кость, заново отстроил галерею в танцевальном зале. Он сделал бы это много быстрее, если бы царица не отвлекала его беседами. Она задерживала Махмуда под разными предлогами. Сила, знания и ум хивинского богатыря могли очень пригодиться ей и в защите царства от новых нашествий, и в управлении страной. Она сулила Махмуду самые большие должности в государстве, деньги, славу и почет, предлагала дворцы и поместья. Она даже обещала выйти за него замуж и сделать скорняка царем. А Махмуд в ответ на заманчивые предложения рассказывал ей, как выделывают меха, как шьют шубы и для чего они нужны в стране, где зимой холодно и выпадает снег. Но ни единым словом не обмолвился он о дорогих ему людях, что ждут его возвращения. Зачем раскрывать сердце перед царицей, которая все равно не поймет простых человеческих чувств!

Наконец своенравная царица убедилась, что удержать Махмуда не удастся, и отпустила его.

Письмо, которое не стоило писать

...Наступил рамазан.

И вот

Опустел надолго живот...

Октай Рифаг,

современный турецкий поэт

Махмуд еще бродил по Индии, когда в Хиве стали распространяться слухи, что он вернулся.

Получилось это потому, что хивинцам очень не хватало веселого шубника. Чем дольше он отсутствовал, тем чаще его вспоминали. Шейх Сеид-Алаветдин строго-настрого запретил произносить имя врага веры. За это казнили, налагали штрафы, выгоняли из Хивы. Но как только произносить имя Махмуда стало запрещено, о нем начали говорить особенно часто. Правда, самого имени не произносили, а только намекали.

— Да, был смелый человек в Хиве! — с тоской восклицали одни.

— Помните, что он сказал, когда отказался шить шубу нашему шейху? — спрашивали другие.

— А про мост Сират?

— А про лекаря?

И люди хохотали.

Шейх становился все злее и злее. Доносчики получили приказ ежедневно сообщать все, что они слышат о Махмуде; двух с позором уволили за нерадивость, а одного даже наказали плетьми. Шейх требовал обширных доносов. Между тем доносчики и соглядатаи работали действительно плохо. В Хиве все их знали и сторонились. Только изредка удавалось узнать какую-нибудь из ходящих в народе присказок Махмуда, но они думали, что это очень новые и ценные сведения, и спешили во дворец. Иногда, чтобы выслужиться, озлобленные доносчики сами придумывали шейху оскорбительные клички и сваливали это на Махмуда.

Мулла Мухтар каждые пять дней доносил шейху о том, что говорят в народе. Эти донесения содержали такое количество оскорблений, открытых насмешек и скрытых издевательств, что Сеид-Алаветдин надолго терял сон и аппетит. Он даже решил было не слушать муллу, но этого он никак не мог сделать. Шейх слишком привык к доносам. Они больше не доставляли ему удовольствия, но отвыкнуть ему просто не удавалось.

Недаром говорят: «Привычка — вторая натура».

Однажды шейх решил задобрить хивинский люд. В дни больших праздников он стал раздавать милостыню на базаре, а чтобы не обеднеть от милостыни, увеличил налог за посещение мечети. Милостыню он раздавал раз в месяц медными деньгами, а налог собирал раз в неделю — серебряными.

Простые люди от такой милостыни становились все беднее и беднее, и кто-то вспомнил слова Махмуда-Пахлавана о том, что правитель, наполняющий свою казну имуществом подданных, похож на глупца, который мажет крышу своего дома глиной, взятой из-под фундамента.

Чтобы пресечь оскорбления священной персоны шейха, во всех мечетях по пять раз в день повторялись слова о том, что шейх святой, добрый и мудрый, напоминалось и о его паломничестве в Мекку. Но и это не помогало. Тогда Сеид-Алаветдин обратился к наместнику, дабы тот разрешил ему заблаговременно поставить себе памятник — величественную гробницу. По мнению шейха, памятник, поставленный при жизни, должен внушать уважение.

На западной стене гробницы Сеид-Алаветдин приказал сделать надпись, свидетельствующую о его святости: «Некоторое время шейх жил в Мекке и наконец направился сюда».

Надпись сделали, но шейх вскоре очень пожалел об этом.

Соглядатаи стали доносить о каких-то оскорбительных для шейха стихах. Произнести эти стихи никто не решался.

Среди хивинцев они распространялись по секрету и скоро стали известны всем. Даже думать об этих стихах было строго-настрого запрещено, именно поэтому каждый повторял их про себя и читал другим только на ухо.

Говорить что-то «по секрету» — верный способ сделать тайну доступной всем.