Махно

Жгут и расстреливают для устрашения – в населенных пунктах подозреваемой зоны.

А сверху с тарахтящих аэропланов сбрасывают вымпела с координатами вооруженных скоплений.

А разведка вербует информаторов и прикидывает линейкой и циркулем по карте: далеко ли успел отойти враг после последнего столкновения, какой район и в каких направлениях блокируем?

Неделю загоняли профессиональные офицеры Великой Войны (она еще не называлась I Мировой, она еще продолжалась…) махновцев до кучи, в кольцо: сжать и уничтожить. Неделю ускользали легкие летучие отряды, ан всё только в одном направлении…

И вот тебе лесок. Жи-иденький лесок, чащоб в Новороссии нет. И всей махновской армии в том леску – пара сотен. Остатки отряда его, остатки Федьки Щуся, остатки Семки Каретника. Остальные – кто к себе сумел раньше ускользнуть, а кого побили в поле.

Патронов мало. Животы подвело. Пощады не предвидится.

Народное войско имеет перед регулярным два недостатка: неорганизованность в действиях – и нестойкость в передрягах. Запахло смертью, и людишки приуныли.

– А может, попробовать сдаться?

– Лучше сам стреляйся, а то больнее будет. – Поржали мрачно.

– Выход один – ждать ночи, и в темноте пробираться… може, по одному.

– Да светлы сейчас ночи, луна большая.

– А по-козацки? Через камышинки срезанные дышать – и через реку под водой. А там вышли, ударили – и ушли. Га?

– В зад себе воткни ту камышинку. От коней не уйдешь.

– Та в темноте же!

– Да де ты взяв те камышинки? Чи воны здесь растут? Здесь луна тильки растет, казали же тоби!

Подвели итог. По одному – передавят. Скрытно – заметят. Сидеть ждать – переморят. Прорываться – уничтожат разом.

Когда смерть накрыла – инстинктивно люди жмутся в единый организм, на миру и смерть красна; не для смерти жмутся, а знает естество глубинное, что единый кулак сильней россыпи, единое усилие может сделать чудо, неподсильное порознь. И смотрят в надежде по сторонам: кто голова? кто, как на стержень, общую силу на свою волю намотает? Потому и готовы умереть за вожака, что сила в единстве, а единство в подчинении сильнейшей воле.

Вожак – это хладнокровие, уверенность и презрение к смерти. Это тот, кто всегда знает и всегда готов. И приносят ему себя в подчинение для своего же спасения, и могут просить униженно: прими.

Спокойный и злой, шагал Махно взад-вперед по полянке, вдавливая высокие каблуки сапожек в пружинящий лесной перегной. Руки за спиной, ноздри раздуты, верный адъютант Сашка Лепетченко никого не допускает.

– Слухай сюда! За рекой – пулеметы: на плеск и взмах всех посекут. На холме – конница: в угон покрошит. На тем поле у бал очки – пушки, и достанет нас шрапнель хоть тут где. А на дорогах разъезды должны быть, не дурны ж воны. И хрен ты проскочишь. А вон то – бери биноклю, давись! – снаряды подвезли, с подвод разгружают. И перещелкают, как мух. Окопаться нам немае чем, и коней всих побьют. Ну – Федька? Ну – Семка?

Матерые бойцы, злые ругательства сплевывают: «Семи смертям не бывать, одной не миновать».

– Гоп, кума, нэ журысь, у Махно думки завелись!

Он не смущался никогда и был уверен всегда. Он нес вокруг себя пространство удачи. Он стал легендой после того боя. Никакого боя быть не могло, а заведомое уничтожение, спланированное и подготовленное.

Рождение тачанки

Влез в бричку, поерзал на откидном сиденье, попрыгал, пробуя рессоры.

– Так. Эту – и еще вон ту. Давай «максимы» сюда, оба. Один в эту, другой в ту. Да не так! на сиденье станови, дулом назад… Эй – веревки! Так, приматывай станок к спинке; ага, и под скамейку пропусти.

– Нестор, а как ты ее к цели задом развернешь? Нам-то – вперед же надо!

– Цель к тебе сама с заду забежит. Патроны собрать – набить две полные ленты.

– Так хлопцам же ничего не останется!

– Рубиться будут. По обойме хоть останется? И ладно.

Отобрал полусотню на конях посвежее. Наказал вторым номерам при пулеметах «держать пулемет хоть зубами! ленту перекосит – сам срублю!» Велел Щусю:

– Де твои часы золотые? Ровно час отмерь – ровно час, ты запомнил? – и на всей рыси давай прямо на батарею. Сразу, плотно, всем! И что бы ни было – вперед!

Вылетела из лесу полусотня – и, пластаясь, рванула наискось логом, мимо изготовленной мадьярской конницы. В центре группы неслись две брички с каким-то грузом: «Не иначе награбленное жалеют, куркули…» Бешеные звери четверней несли брички, и диким высвистом помогали себе кучера.

Блеснул на солнце галуном офицерский рукав – и взмах направил два эскадрона сверху наискось – в угонфланг пытающимся удрать повстанцам. Взлягнули подковы, полетел дерн, рассыпали искры обнажившиеся клинки! Не уйдут, мужичье…

Уже в хвосте беглецов оказались брички; слетела мешковина, ладные «максимы» довернули хоботы на радостных от скачки гонведов. И две длинные очереди, рассеивая в тряске пули по густой коннице, смели первые ряды. Через голову покатились всадники вперемешку с конями.

Пологий лог укрывал от огня пехоты. Мышеловка обернулась своей противоположностью. Загнанная было мышь хладнокровно расстреливала кошек.