Махтумкули

— Сынок, — сказал поэт часовому, — я пока постерегу за тебя, а ты сбегай ко мне домой и принеси полмешка муки — пусть эти бедняги сами испекут себе хлеб. А заодно скажи Нуртач-эдже, чтобы и чаю дала.

Конский топот привлек внимание старого поэта. Скакал Атаназар и еще несколько местных парней. Остановив коня неподалеку от Махтумкули, Атаназар тяжело спрыгнул на землю и подошел к поэту, здороваясь с ним сердечно и просто, как сын с отцом после долгой разлуки. Покосившись на Тачбахш-хана, стоявшего в стороне с гордо выпяченной грудью, Атаназар хмыкнул в усы и сказал Махтумкули:

— Посоветоваться надо бы, Махтумкули-ага…

Они отошли в сторонку. Атаназар сообщил:

— Конники Абдулмеджит-хана разбиты, Махтумкули-ага.

Атаназар сказал это таким ровным и будничным голосов, что смысл сказанного не сразу дошел до Махтумкули. Старый поэт пытливо посмотрел на джигита — тот явно что-то не договаривал.

— Да! — повторил Атаназар с силой. — Мы их разбили! Они бежали с позором!

Лицо поэта просветлело. Поглаживая бороду, он облегченно вздохнул и, с гордостью глядя в горящие глаза Атаназара, сказал:

— Хорошо, сынок. Вы сделали большое дело.

Атаназар передохнул и, понизив голос, продолжал:

— Но… Надо быстрее уходить из Хаджиговшана, Махтумкули-ага! Пешие сарбазы заняли Чагаллы и, вероятно, сегодня ночью будут здесь…

Поэт повернулся лицом к горящим холмам, полыхающим пламенем пожара. Глаза его светились неуемным внутренним огнем.

— Смотри, сын мой! Смотри во все глаза! Видишь этот огонь? Это огонь народного сердца! Это огонь обездоленной земли! Это огонь страдания и гнева! Он только разгорается!

— Да, огонь разгорелся — огонь страданий и гнева, буйный огонь святой мести.

И не Абдулмеджит-хану погасить этот благородный очищающий пламень!