Маковое Море

— Но это ж правда. Он-то и тогда не мог. — Чандан Сингх презрительно кивнул на брата. — Все сделал я. Потому и говорю: не лучше ли теперь добровольно отведать то, чем тебя угостили без твоего ведома? В конце концов, мы братья, одна плоть и кровь. Чего тут стыдного? Зачем тратить свою молодость и красоту на того, кто не может ими насладиться? Да и времени в обрез — муженек вот-вот помрет, но если зачнешь, пока он жив, сын будет законным наследником. Земля отойдет ему, и никто не посмеет это оспорить. А иначе, как ты знаешь, со смертью брата дом и хозяйство перейдут ко мне. Джекар кхет, текар дхан — чья земля, тому и рис. Стану здесь хозяином, как обойдешься без моей милости? — Ладонью он отер слюнявый рот. — Вот что я тебе скажу, мамаша: лучше сейчас по доброй воле, чем опосля по принужденыо. Сообрази, я даю тебе надежду. Приласкай меня, и горя знать не будешь.

Уголком сознания Дити понимала резонность предложения, однако ее ненависть к деверю уже достигла той степени, когда тело не пошло бы на сделку, даже если б рассудок уступил. Повинуясь порыву, она саданула наглеца локтем в костлявую грудь и закусила край накидки, оставив открытыми одни лишь глаза.

— Какой мразью надо быть, чтобы выговорить такое у постели умирающего брата! Запомни: лучше я сгорю с мужем на погребальном костре, чем отдамся тебе.

Чандан Сингх отступил, его толстогубый рот скривился в ухмылке:

— Слова ничего не стоят. Думаешь, легко такой никчемной бабе умереть как сати?^[34] Забыла, что в день свадьбы твое тело утратило чистоту?

— Значит, тем более стоит его сжечь. Все лучше, чем жить с тобой.

— Ах, какие громкие слова! Удерживать не стану, не думай. Зачем? Сати прославит наш род. Выстроим храм в твою честь и разбогатеем на пожертвованиях. Но все это бабий треп: как дойдет до дела, смоешься к своим родичам.

— Поглядим, — ответила Дити и вытолкала деверя вон.

Возникнув, мысль о костре не давала покоя: лучше принять славную смерть, чем зависеть от Чандан Сингха или вернуться в свою деревню, чтобы остаток дней быть постыдным бременем на шее брата и его семьи. Чем больше Дити об этом думала, тем крепче убеждалась, что так будет лучше для всех, даже для Кабутри. Жизнь девочки слаще не станет, если мать превратится в содержанку такого ничтожества, как Чандан Сингх. Именно потому, что Кабутри его семя, он никогда не признает ее ровней другим своим детям, а жена его выместит на ней всю злобу. Если девочка останется здесь, ей уготована доля служанки своих кузенов или работницы; лучше отправить ее к брату, пусть растет с его детьми, еще один рот в тягость не будет. Дити всегда ладила с невесткой и знала, что та не обидит ее девочку. При таком раскладе жить дальше было бы чистой воды эгоизмом, она бы стала помехой дочкиному счастью.

Состояние Хукам Сингха неуклонно ухудшалось, и тут вдруг Дити прослышала, что дальние родственники едут в ее деревню; они охотно согласились доставить Кабутри к дяде — сипаю Хавилдару Кесри Сингху. До отправления лодки оставалось всего ничего, и в спешке сборов Дити сумела удержаться от слез, укладывая в узелок нехитрые пожитки дочери. Из украшений уцелели только два ножных браслета, которые она защелкнула на дочкиных лодыжках и наказала по приезде отдать тетушке, чтоб сберегла на будущее.

Кабутри была вне себя от радости, предвкушая поездку в дом, где полно детей.

— Сколько я там пробуду? — спросила она.

— Пока отец не поправится. Я приеду за тобой.

Лодка отчалила, и будто оборвалась ниточка, связующая с жизнью. Отныне Дити уже не колебалась и со свойственной ей тщательностью стала готовиться к смерти. Сожжение ее почти не тревожило — пара ломтиков опия, и боли не почувствуешь.

7

Даже не заглядывая в корабельные бумаги, Ноб Киссин-бабу знал, что найдет в них подтверждение тому, в чем уже уверилось его сердце. Выезжая из Вефиля, он ни секунды в том не сомневался и мечтал о храме в честь матери Тарамони, который встанет на речном берегу, взметнув в небеса шафрановый шпиль. На широкой мощеной паперти соберутся бесчисленные приверженцы матушки, чтобы прославить ее в песнях и танцах.

Именно в такой церкви прошло его детство, когда семья жила в Набадвипе, что милях в шестидесяти от Калькутты. Семейная церковь была средоточием набожности и учения, посвященного памяти Чайтаньи Махапрабху — святого, мистика и почитателя Шри Кришны. Одиннадцать поколений назад ее основал предок, один из первых учеников святого, и с тех пор в ней служили его потомки. Ноб Киссин должен был перенять от дяди настоятельство, к чему его тщательно готовили, обучая санскриту и логике, а также совершению таинств и обрядов.

Ему исполнилось четырнадцать, когда дядюшка захворал. Старик призвал племянника и дал ему последнее поручение: дни мои сочтены, сказал он, и я хочу, чтобы моя юная жена Тарамони вдовствовала в монастыре святого города Бриндавана. Ноб Киссину надлежало сопроводить тетушку в трудном и опасном путешествии, а уж затем приступить к обязанностям священника.

— Будет исполнено, боле не тратьте слов, — ответил мальчик, коснувшись дядиных стоп.