Макс

Но тот, третий мальчик, лежал все так же, под снегом, не двигаясь, не шевелясь. И когда он встал, наконец, поднял голову и сдерживая, но все-таки сдерживая или почти сдерживая, может быть, слезы, посмотрел на него, Макса, — Макс (и с таким чувством, быть может, как будто он вот сейчас — вот сейчас, быть может, проснется…) увидел вдруг, прямо напротив: совсем детское, жалкое, робкое, несчастное, испуганное лицо…

— Боже мой, Боже мой…

— И чего ты боишься, кого ты боишься? Все пройдет, все исчезнет… и через пять, десять, пятнадцать лет где будет все это… и этот лес, и эта поляна… и те двое, с их ранцами… и боль, и страх, и обида?.. Ничего не будет, ничего не останется…

И совсем недолго, наверное, стояли они вот так, друг против друга; но (думаю я теперь…) — но измеренное такой глубокой печалью, какой он, Макс, еще никогда, может быть, не испытывал, вообще никогда не испытывал, это краткое, совсем краткое, быть может, мгновение — тянулось, и длилось, и медлило: почти бесконечно… и всматриваясь в эти испуганные, удивленные, прямо напротив, глаза, он, Макс, уже как будто не мог от них оторваться; и совершенно ясно, прямо напротив, видел в них, в неподвижных зрачках, свое собственное, до боли и слез уменьшенное отражение; и тихо, совсем тихо было вокруг; и только ветер шумел, может быть, в вершинах деревьев; и они были совсем одни здесь, вдвоем, на поляне; и в конце концов, тот, мальчик, отвел, как будто с усилием, взгляд, поднял ранец, посмотрел, еще раз, на Макса, и — сначала медленно, потом все быстрее, чуть вздрагивая и отряхивая снег на ходу — пошел, побежал за своими товарищами…

— Боже мой, Боже мой…

Еще никогда, может быть, не испытывал он такой глубокой, такой — безнадежной печали. Он дошел до скамейки, сел на прежнее место, опять встал, закурил сигарету — и уже не думая, почти не думая, может быть, об этих трех мальчиках, исчезнувших: навсегда, пошел, в свою очередь: к футбольным воротам.

— Да, — снова, с новой — всегда новою — ясностью, пронзительной и печальной… — все должно измениться, что-то иное возникнуть, но он, Макс, здесь и отсюда, не знает, и не может, и не должен знать что…

— А вдруг ничего не возникнет? ничего не изменится?..

Что это — что это было?

Он подошел к воротам, дотянулся до перекладины, обернулся: поле, кусты и деревья, другие ворота, скамейки, следы на снегу… нет, не то, не так: что же, что это было?..

Это было так внезапно, так неожиданно… ничего подобного он еще никогда, может быть, не испытывал.

Но это было не чувство — нет… печальное — да… бесконечно и безнадежно печальное… но все-таки не чувство, не ощущение… уверенность.

— А что если и вправду ничего не изменится? ничего не возникнет?..

Он еще спрашивал? Спрашивать было незачем, некого. Он был совершенно уверен в эту минуту… вдруг, с совершенной ясностью, пронзительной и печальной, увидел… но именно увидел он… стоя у ворот, глядя вдаль… что ничего никогда не возникнет, никогда ничего не изменится.

— И никакого выхода нет. Нет — и не надо. Нет — и не надо…

И значит, то, что он называл отчаянием, отчаянием и было, и не было. Лишь теперь, может быть, испытал он действительное отчаяние: отказ от чаяний, крушенье надежд.

И оно было печальным… да, печальным, конечно, по-прежнему; и что-то пугающее было в нем, может быть; но и втайне отрадным было оно, конечно; но и… облегчением оно тоже, разумеется, было.

— Ну вот и все… все равно…

Нет, так и такими он еще никогда не видел: ни кустов, ни деревьев. Они были сами по себе, он сам по себе. Все равно, все безразлично…

И вот теперь он вправду, наконец, успокоился. Теперь он был так спокоен, как еще никогда, казалось ему, не бывал.

— Ну вот и все, вот и все… вот так все кончается… вот и прекрасно…

И он стоял так, у ворот, и с по-прежнему, разумеется, удивлявшим его чувством облегченья, освобожденья, отчаяния, повторял про себя: вот и все, вот и все… и потом пошел, проваливаясь в снег, к другим воротам, через поляну; и встал у них; и дотянулся рукою до перекладины, мокрой и скользкой; и увидел следы на снегу, свои и чужие; и снова вспомнил, наверное, ту, другую поляну, год назад, ночь у Фридриха; и то мгновение, когда он ждал его на бульваре, помирившись с собою; и то ощущение… правильности, вновь, может быть, к нему возвратившееся.

Все было правильно… просто потому, что уже никакого, никакого значения не имело.

— Вот так, вот так все кончается…

Все уже как будто закончилось; вообще, может быть, не начиналось.

— Вот и слава Богу… вот и прекрасно…

А впрочем… а впрочем, и этому мгновению не дано было, конечно, продлиться.

Он вполне поражен был открывшимся; он сам не знал, разумеется, что ему со всем этим делать.

— Да, вот… что же… что же делать теперь?..