Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох

Ни один другой ученый из поколения Макса Вебера не имел с ним столько общего в биографическом и интеллектуальном отношении и в то же время не отличался от него столь разительно, как родившийся годом ранее Вернер Зомбарт. В 1899 году их общий учитель Адольф Вагнер назвал Зомбарта, «пожалуй, самым гениальным» и «наряду с Максом Вебером, наверное, самым значительным представителем молодой школы немецких экономистов»[299]. Отец Зомбарта тоже принадлежал к национал–либеральным кругам, его семья также происходила из французских кальвинистов–гугенотов, правда, главным источником ее высоких доходов была не промышленность, а помещичье хозяйство. Вернер Зомбарт, выросший «в атмосфере аграрной политики», как выразился один из рецензентов его диссертации, как и Вебер, учился, помимо Вагнера, также у Августа Майцена и Густава Шмоллера, но уже в самом начале своей учебы склонялся к катедер–социализму первого из них. В доме его отца собирались будущие политические противники Макса Вебера в вопросе аграрных отношений в остэльбских провинциях. Был среди них и тот самый рецензент, приятель Зомбарта по университету Карл Ольденберг, ставший впоследствии одним из самых страстных сторонников оградительных пошлин и непримиримым противником развития Германии в направлении промышленного государства. Диссертация Зомбарта была посвящена истории сельского хозяйства в римской Кампанье (до этого он какое–то время учился в Италии), и в ней на примере «конфликта между общественными и частными интересами» он пытался показать, какие средства социальной политики могли бы остановить «обезлюдение равнинных территорий» и «полную пролетаризацию сельского населения»[300]. Сходство с темами первых веберовских исследований было неслучайным — в родительском доме Зомбарта эти проблемы в каком–то смысле были частью повседневной жизни. Социальные сети возникают не только благодаря общим знакомым, но и благодаря общим историям, в которых без труда можно узнать самого себя и других. Аграрную историю окрестностей Рима, которую грозился написать Зомбарт, три года спустя написал Вебер; вскоре после этого в своем исследовании положения сельскохозяйственных рабочих он воздал должное реформаторским проектам Зомбарта–старшего, направленным на «внутреннюю колонизацию» восточногерманских провинций за счет поселения на их территориях мелких землевладельцев. Зомбарт всегда был немного быстрее, Вебер — всегда гораздо основательнее. Зомбарт получил должность юрисконсульта в Бременской торговой палате, в двадцать шесть он уже был внештатным профессором во Вроцлаве, а кроме того, «этот еще очень молодой человек», как возмущался автор одной из газет, привлекал общественное внимание своими работами о надомном труде силезских ткачей, бедственное положение которых широко обсуждалось благодаря драме Герхарта Гауптмана. Зомбарта называли социал–демократом, что чуть не перечеркнуло его преподавательскую карьеру. Впрочем, ни его слава врага предпринимателей, ни долгое ожидание должности в университете никак не отразились на темпераменте Зомбарта. Он не привык себя в чем–то ограничивать или принуждать, в исследовательской работе и публицистике брался за все подряд (отчасти еще и потому, что нуждался в деньгах) и производил на свет одного ребенка за другим. Помимо официальной семьи он, по словам одного биографа, вел «насыщенную любовную жизнь вне брака», а в те годы, когда Вебер осваивал политэкономию, Зомбарт штудировал труды Карла Маркса для того, чтобы затем разработать собственный вариант социализма, что, как ему казалось, было главной задачей современности: «Натурализм в литературе, пленэр в изобразительном искусстве: разве это что–то принципиально иное, разве в их основе лежат иные лейтмотивы, нежели те, что привели к реализму в общественной теории? Разве это не то же стремление вырваться из дюссельдорфства» — имеется в виду романтическая живопись дюссельдорфской школы, — «и атмосферы дачного домика на свежий воздух?»[301] Подобные формулировки никогда не могли бы выйти из–под пера Вебера не только в силу своей предельной простоты — на протяжении всей своей жизни он предпочитал формулировать фразы так, что при их прочтении казалось, будто они написаны на латыни. Однако в данном случае важнее то, что Веберу были абсолютно чужды сравнения труда ученого с искусством, равно как и стремление воздействовать на общественные движения. Beбер всегда адресовал свои идеи элитарной публике: даже если он писал газетную статью, у него она превращалась в научный трактат. Зомбарту, напротив, было достаточно простой популярности. «С глазу на глаз он для меня самый приятный человек из всех, что я знаю, — пишет о нем Вебер, — но стоит собраться хотя бы втроем, для него это уже „публика“»[302]. Публика, которую он всю жизнь старался завоевать, и это ему удалось. Его цюрихские доклады о социализме 1896 года, где он трактует историю как череду классовых и национальных конфликтов и в этой связи рекомендует нациям решить социальный вопрос, а социал–демократам придерживаться национальной позиции, имели огромный успех, отразившийся в многотысячных тиражах. Эти же доклады стали причиной отказа Зомбарту в освободившейся в 1897 году после ухода Вебера должности штатного профессора во Фрайбургском университете, несмотря на рекомендации Вебера и других коллег. Работа, насыщенная эмпирическим материалом и имеющая принципиальное значение для понимания различий между Зомбартом и Вебером, выходит в 1902 году в двух томах под общим названием «Современный капитализм». Именно Зомбарт впервые дал определение капитализму как особой эпохе в истории экономики, пришедшей на смену веку ремесленных мастерских без практики управления коммерческой деятельностью. Ремесло — понимаемое не в значении ручного труда, а как организационная форма и сословие — стремится к самостоятельному труду, тогда как капитализм уже на самых ранних этапах различает собственность и управление, поскольку собственник не может участвовать в принятии всех решений, касающихся его предприятий, уже хотя бы в силу их размера[303]. Ремесленное производство дорожит своими условиями и традициями, предприниматель–капиталист же выбирает сферы деятельности и ставит производственные задачи таким образом, чтобы они служили преумножению вложенного им капитала. Цель капиталистической обувной фабрики — глядя на этот пример, можно подумать, будто Зомбарту была известна история компании «Nokia», которая в разные периоды производила бумагу, резиновые сапоги и сотовые телефоны, а в будущем, возможно, освоит еще какую–нибудь сферу — «вовсе не производство сапог, а всегда исключительно получение прибыли»[304]. Эта цель «абстрактна и поэтому безгранична», вследствие чего предприниматель оказывается лишь репрезентантом своего состояния. Он перестает быть незаменимым, контроль над предприятием и владение им теперь можно разделить, и никакие потребности отдельных личностей для капиталистической организации уже не играют хоть сколько–нибудь существенной роли: предприятие не станет упускать шанс получить дополнительную прибыль лишь потому, что у его владельца уже есть яхта или даже две. Прибыль не нуждается в каких–то особых психологических мотивах, а воспринимается теми, кто организует ее получение, в качестве объективной необходимости[305]. «Как возможен капитализм?» — спрашивает Зомбарт: для возникновения капитализма необходимо богатство, возможность перевести его в денежные средства, т. е. ликвидность, и «капиталистический дух» собственника, а именно стремление к прибыли, расчетливость, экономический рационализм. Таким образом, возникновение современной формы хозяйствования Зомбарт связывает не только с новыми методами, в частности, с принципом двойной записи в бухгалтерии, или с объективными предпосылками, такими как владение крупным состоянием, но и с мотивацией к использованию всего этого. Значит, личные мотивы все же играют какую–то роль! С точки зрения истории экономики это соответствовало тому, что Георг Зиммель сформулировал в качестве исследовательской задачи своей работы 1900 года под названием «Философия денег»: «подвести еще один этаж» под исторический материализм, чтобы увидеть в формах хозяйственной жизни результат «психологических и даже метафизических предпосылок». Так же, как астрономия является прикладной математикой, точно так же историческая наука есть не что иное, как прикладная психология — об этом Зиммель писал еще в 1892 году в «Проблемах философии истории». Однако и Зиммель понимает, что для совершения огромного количества действий не нужно никакой особой мотивации. «Вопрос о том, действительно ли за каждым действием скрывается некий поддающийся словесному выражению сознательный процесс, — пишет Зиммель, — оказывается особенно сложным применительно к тем действиям, целесообразность формы которых и побуждение к их выполнению и в самом деле определялись сознанием, однако утратили с ним связь, постепенно превратившись в сугубо рефлекторные и инстинктивные»[306]. Другими словами, возможно, кто–то и в самом деле основал предприятие потому, что видел в этом путь к спасению души, однако в том, как это предприятие функционирует и даже в действиях ее основателя внутри экономического процесса уже невозможно угадать это изначальное намерение. Поэтому здесь везде прослеживается двойственное стремление — с одной стороны, рассматривать мотивы, менталитет и «культуру» в качестве основ капитализма, но в то же время признавать силу капитализма как такового, не нуждающегося в каких–либо мотивах, и видеть эту силу в его способности проникать во все без исключения культуры. Но как вообще возникает капитализм? «Капитал» — условие необходимое, но недостаточное. Как показывает Зомбарт, короли, князья, епископы, церкви и монашеские ордена тоже накапливали огромные состояния, но они не вкладывали свои средства с целью получения прибыли[307]. Зомбарт также коротко касается темы протестантизма как ментальной предрасположенности к коммерции и промышленности, исходя из того, что это гипотеза многим уже хорошо известна, но при этом обращает внимание, что эту ситуацию можно рассматривать и под противоположным углом зрения, объясняя распространение протестантизма влиянием современного экономического мышления. Такая проверка идеи Вебера о том, что переход к определенному способу хозяйствования объясняется религиозными причинами, напрашивалась сама собой: что если в данном случае определенное социальное поведение, изначально считавшееся «асоциальным», было просто узаконено в мировоззрении новой религии? Под таким углом зрения выходит, что не радикальные протестанты становились торговцами, а, наоборот, у торговцев были все основания принять протестантизм. Однако Зомбарта интересует вовсе не религия. Согласно его теории к концу Средневековья, в XIII и XIV веках, в Европе возникает повсеместная потребность в денежных средствах. Отчасти это было связано с финансированием крестовых походов, а отчасти — с разграблением Ближнего Востока в ходе этих походов и возросшей в результате потребностью в роскоши. Ввиду урбанизации удовлетворение этой потребности было возможно лишь в рамках денежной экономики, в то же время увеличилась добыча драгоценных металлов. Кто–то занимался золотоискательством, кто–то — алхимией, одни правители придумывали новые налоги, другие совершали грабительские набеги. В такой ситуации, по мнению Зомбарта, именно у людей низшего сословия, у «приземленных натур без высоких духовных устремлений», особенно если они разбирались в кредитах, могла появиться идея о том, что и обычная хозяйственная деятельность тоже может дать возможность разбогатеть и делать из денег деньги. «Стало быть, наиболее вероятной средой, породившей капиталистический дух, был круг успешных лавочников и мелких ростовщиков», т. е. евреев[308]. В 1911 году Зомбарт разовьет этот тезис в отдельной работе под названием «Евреи и хозяйственная жизнь». Первое, что обращает на себя внимание в этой статье, — это антисемитский привкус, который ей придают не столько выводы и исторические данные, сколько манера их подачи. В безоговорочном обвинении заимодавцев в приземленности и душевной скудости уже можно предугадать более позднее (периода Первой мировой войны) разделение на «героев» (немцев) и «торгашей» (остальных европейцев)[309]. Еще более удивительно, что евреев он причисляет к «массам», «подорвавшим устои аристократического мира», тем более что вскоре после этого он сам же от мечает, что в Генуе на протяжении XII века проживали две еврейские семьи, и лишь в Венеции около 1152 года еврейская община насчитывала тысячу восемьсот душ. Обвинение еврейских банкиров в том, что именно они подорвали основы мира европейского дворянства, так же низко, как и его словесное выражение: стяжательство евреев, читаем мы у Зомбарта, действует «разрушительно прежде всего потому, что, подобно заразной болезни, оно стремительно распространяется и вскоре охватывает все слои населения, включая и благородные сословия»[310]. Что получается в итоге? Дворянское сословие в ходе и вследствие крестовых походов пристрастилось к роскоши, что навело торгашей на мысль о том, что стяжательство как таковое — это хорошо, и этой мыслью они — подвергаемое издевательствам и притеснениям меньшинство в гетто на севере Италии — за короткое время заразили всех остальных, включая и дворянское сословие. Встречный вопрос, который мог появиться уже в 1902 году, очень простой: как вообще могло произойти это заражение, которое, судя по всему, должно было быть главным механизмом распространения капиталистического способа мышления среди представителей всех сословий? Однако об этом историк роковой эпидемии пока умалчивает.