Макся

Да едва ли какой-нибудь почтальон, проехавший по одной дороге раз сорок, будет, сонный, любоваться природой, которая ему не приносит решительно никакой пользы и любоваться-то которою он не находит удовольствия. То ли дело водка! Что делать почтальону в течение двух суток, при следовании с почтой на протяжении трехсот шестидесяти верст, в дрянную погоду, по дрянной дороге, под дождем, и в мороз, и при таком сиденье?

Случалось Максе и не одному ездить с почтами. Ездил он и со смотрителями и почтмейстерами; и тогда спал. Пассажиры смеялись над ним.

— Ой, Макся, проспишь почту!

— Ну ее к шуту!

— Смотри, в Сибирь уйдешь.

— Так что! Где-нибудь да надо умирать.

А Максе больно не нравилось, как с ним кто-нибудь ехал: смотрителя и почтмейстера хотят сесть удобнее, и ему достанется такое место, что ни присесть, ни прилечь нельзя. Однако Макся и тогда спал.

Почтовые знали, что Макся спит с почтами, но спать с почтой дело такое обыкновенное, что на это не обращалось внимания; да и теперь не обращается внимания. Недаром есть у почтовых поговорка: «Бог хранит до поры, до случая». Почтовые знали также, что Макся возит с почтой посторонних лиц, но не выдавали его, потому что бедному человеку надо же как-нибудь нажить деньгу, да и Макся возил таких посторонних, которые рады были где-нибудь прицепиться, только бы доехать, и у них не было никакого умысла, чтобы ограбить почту. Возил их Макся таким образом. Посторонний условится с ним раньше, даст рублик за двести верст и выйдет за заставу дожидать почту с Максей; Макся останавливает ямщика у известного места. Ямщик знает, в чем дело.

— Я не повезу, — говорит ямщик.

— Ну, полно; только до первой станции.

— Все равно.

— Я дам на водку, — говорит посторонний.

Ямщик получает двадцать копеек и сажает постороннего, уважая Максю и вполне надеясь на него. На станции Макся или вводил постороннего в смотрительскую канцелярию и уговаривал смотрителя, или, если смотритель был формалист, он сажал своего пассажира за станцией и таким порядком довозил до места.

XI

Все деньги, какие водились у Макси, он пропивал. Вся его одежда, заведенная по началу его служения в почте, оборвалась, а новую шить было не на что. Почтовые жалели Максю, советовали ему не пить и старались как-нибудь поддержать его. Но он так впился, что ему трудно было не пить. Случалось, он и не пил, но только до обеда, когда занимался в конторе, зато все, что он ни делал, выходило у него клином. Старшой заставлял его дежурить, но вечером Макся убегал из конторы, и когда выговаривал ему старшой и грозил, что он будет жаловаться почтмейстеру, Макся только ругался, и старшой, жалея его, спускал ему; отступились от него и почтовые, кроме женщин, которые очень соболезновали об нем. Сидит Макся утром у кого-нибудь, пригорюнившись; его обступят женщины три-четыре и говорят:

— Максим Иваныч! Плохой ты человек сделался, а сначала какой был…

— Плохой, — говорит он и морщится.

— То-то вот и есть. Ты сам знаешь, что водку тебе скверно пить…

— Человек-то ты смирный, не буян… Брось ты эту поганую водку! Посмотри, сколько нынче горит с этой проклятой водки.

— Не могу, бабы! — И Макся начинает насвистывать с горя…

— Экой ты какой… Ровно ты маленький, слава те господи…

— Не могу.

— Да отчего же не можешь? Дай зарок не пить, и не пей. Или поручи кому-нибудь деньги на сохранение.

— Ну уж, это трудно… Уж я никогда не буду трещвым.

— Жалко. Человек ты молодой, а погибаешь, как червяк.

Все эти советы и тому подобные слова на Максю не действовали. Находили, правда, и на него минуты, когда он думал: отчего я пью? — и принимался плакать, думать: дай, не буду пить, — и пил, как только случались деньги или где был случай к попойке. Женщины даже заговор устроили против пьянства Макси. Они задумали женить его: женится, переменится, не станет пить водки, говорили они, и подговорили одну девицу, Наталью, любезничать с ним, а потом выйти за него замуж. Наталья долго упиралась, не желая быть замужем за пьяницей, но ради своих подруг решилась подействовать на Максю лаской. Ей было двадцать четыре года, и она была корявая форма, как ее называли почтальоны. Начала дело она так.

Рано утром Макся сидел один в холостой и починивал брюки. Наталья вошла в холостую.

— Здравствуйте, Максим Иваныч! как поживаете?

— Помаленьку. Садись.

— Постою… Что поделываешь?

— Видишь, штаны починиваю.

— Вот оно что: нет жены, сам и шьешь, — На кой мне ее черт, жену-то?

— Как на кой черт?

— Чем я ее стану кормить-то, что я за богач такой?

— Меньше пей… не всё же богачи женятся.

— Меньше пей! Все вы одно говорите: меньше пей! на свое пью, не на ваше.

— Все же неловко…

— Чего неловко?

— Без жены-то.

— Ну уж, про это я знаю. Знаю я, как здешние-то бабы живут… Сволочь всё! — Макся плюнул.

— Полно-ко, Максим Иваныч.

— Не правда, что ли?

— И вы-то, мужчины, хороши: не клади пальца в рот.

— Ну уж, не женюсь… — сказал Макся и захохотал, а потом выругался.

— А что бы, если это я навернулась, — сказала немного погодя Наталья.

— Ты-то? жидка больно.