Максим Горький

Несмотря на это возмущение общественности, французские банки с одобрения правительства заём дали. И Горький в возмущении ответил памфлетом дерзости неслыханной. Обращаясь к «Прекрасной Франции», он писал: «Все лучшие дети твои – не с тобой. Со стыдом за тебя, содержанка банкиров, опустили они честные глаза свои, чтобы не видеть жирного лица твоего. Ты стала противной торговкой. Те, которые учились у тебя умирать за честь и свободу, – теперь не поймут тебя и с болью в душе отвернутся от тебя. Франция! Жадность к золоту опозорила тебя, связь с банкирами развратила честную душу твою, залила грязью и пошлостью огонь ее. И вот ты, мать Свободы, ты, Жанна д’Арк, дала силу животным для того, чтобы они еще раз попытались раздавить людей. Великая Франция, когда-то бывшая культурным вождем мира, понимаешь ли ты всю гнусность своего деяния? Твоя продажная рука на время закрыла путь к свободе и культуре для целой страны. И если даже это время будет только одним днем – твое преступление не станет от этого меньше. Но ты остановила движение к свободе не на один день. Твоим золотом прольется снова кровь русского народа. Пусть та кровь окрасит в красный цвет вечного стыда истасканные щеки твоего лживого лица. Возлюбленная моя! Прими и мой плевок крови и желчи в глаза твои!»

Столь грубая диатриба повергла большую часть французских журналистов, вставших на защиту Горького во времена его заточения в Петропавловской крепости, в шок. Они не могли понять, как этот человек, освобождения которого они совсем недавно требовали, мог отблагодарить их оскорблениями, брошенными их родине. Поняв, за что они бранят его, с запозданием, Горький ответил им двумя открытыми письмами, опубликованными в «L’Humanitеé» 11 декабря 1906 года, под заголовком «A mes dеétracteurs» («Моим хулителям»).

Первое письмо, написанное в сдержанном тоне, предназначалось историку А. Олару: «Дело не только в том, что, как говорите Вы, „без денег Франции царь не мог бы разогнать Думу“, нет, дело в том, что без этих проклятых денег не было бы пролито крови русского народа так много и так зверски… Вы ошибаетесь, видимо, полагая, что я бросил мой упрек в лицо всей Франции. Я знаю французский народ, знаю, как он сеял в Европе свободу, знаю, что он сознательно не пойдет против нее. Я говорил в лицо Франции банков и финансистов, Франции полицейского участка и министерств, я плюнул в лицо той Франции, которая плевала на Э. Золя… Русская революция будет развиваться медленно и долго, но она кончится победой народа». И заканчивал Горьким таким пророчеством: «Я уверен, что русский народ не возвратит банкирам Франции займов, уже оплаченных им своей кровью. Не возвратит».

Второе письмо, резкое и презрительное, было обращено к «господам Ж. Ришару, Жюлю Кларети, Рене Вивияни»: «Вы говорите: „Мы встали на защиту Горького, когда он сидел в тюрьме, а он…“ Позволю себе дать Вам добрый совет: если однажды, по неосторожности или по иной причине, Вы дали свободу своим человеческим чувствам, – не хвастайтесь этим! Нехорошо… „Я был добр к тебе – ты должен за это заплатить мне благодарностью!“ – вот что звучит в Ваших словах. Но я не чувствую благодарности и доброту вашу считаю недоразумением… Когда Вы протестуете против этого [моего тюремного заключения], – меня такое поведение – извините – смешит. Ибо мы – враги, и – непримиримые, я уверен. Честный писатель всегда – враг общества и еще больший враг тех, кто защищает и оправдывает жадность и зависть, эти основные устои современной общественной организации. Затем вы говорите еще: „Мы любим Горького, а он…“ Господа! Искренно говорю Вам: мне, социалисту, глубоко оскорбительна любовь буржуа! Надеюсь, что эти строки вполне точно и навсегда определят наши взаимные отношения».

Следующая часть путешествия должна была привести Горького в Соединенные Штаты. В апреле 1906 года он сел в Шербуре на корабль, с Марией Андреевой, и отправился в Нью-Йорк. Американская общественность была предупреждена о его приезде. Российский посол в Вашингтоне советовал администрации применить к этому смутьяну закон, запрещавший въезд в страну анархистам. Однако власти сочли, что приезд писателя не подпадает под это особое предписание. На вопрос чиновника иммиграционной службы, поднявшегося на борт, Горький гордо ответил, что нет, он не анархист. Он социалист. Он уважает закон и порядок; именно потому и находится в оппозиции русскому правительству, которое в данное время представляет организованную анархию.