Максим Горький

Зимой 1923–1924 годов он находился в Мариенбаде. Очень оживленный летом, зимой город одиноко засыпал в зябком оцепенении. Единственное развлечение – кино. Туда ходили каждую субботу, чтобы смотреть «Последние дни Помпеи», «Две сиротки» или фильмы с Максом Линдером. Поскольку в это время года посетителей у Горького бывало меньше, он впрягся в новый роман – «Дело Артамоновых». В нем он повествует о пробуждении сознания у рабочих перед лицом буржуазной семьи владельцев фабрик, Артамоновых, и о медленном разложении этого клана под ударами разгоревшейся революции. Все здесь сделано нами, говорят рабочие, мы хозяева. В ту эпоху Горький намеревался отправиться на юг Франции. Однако в визе ему отказали, несмотря на все ходатайства Анатоля Франса, Ромена Роллана и Анри Барбюса. Италия, более сговорчивая Италия Муссолини, весной 1924 года открыла ему свои границы. Однако местные власти все же отказали ему в разрешении поселиться на Капри, из страха, как бы его присутствие не разбудило политические страсти. Тогда он решил обосноваться на континенте, как раз напротив вожделенного острова, в Сорренто.

За это время его отношения с СССР еще более усложнились. От некоторых решений московского правительства он вставал на дыбы. Временами, видя тупую нетерпимость предводителей большевиков, он чувствовал себя истерзанным либералом времен царя. В 1923 году он узнал, что советские власти составили список запрещенных книг, которые надлежало немедленно изъять из публичных библиотек по причине их антиреволюционного содержания. Неугодными авторами оказались среди прочих Платон, Кант, Шопенгауэр, Рёскин, Ницше… Не в силах проглотить пилюлю, Горький написал Ходасевичу: «Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что в „Накануне“ напечатано: „Джиоконда, картина Микель-Анджело“, а в России Надеждою Крупской и каким-то М. Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Тэн, Рескин, Нитче, Л. Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики. И сказано: „Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги“. Все сие будто бы отнюдь не анекдот, а напечатано в книге, именуемой: „Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя“. Сверх строки мною вписано, „будто бы“ тому верить, ибо я еще не могу заставить себя поверить в этот духовный вампиризм и не поверю, пока не увижу „Указатель“. Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моем из русского подданства. Что еще могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой? Знали бы Вы, дорогой В. Ф., как мне отчаянно трудно и тяжко!» (Письмо от 8 ноября 1923 года.)

Не отказываясь от советского гражданства – разрыв стал бы смертелен, – он задумался на какое-то время о том, чтобы начать сотрудничество с каким-нибудь журналом русской эмиграции, который систематически атаковал советский режим. Но осторожная Мария Будберг отговорила его от столь решительного поступка. Будучи по натуре монархисткой, она все же считала, что, порвав с Москвой, Горький допустил бы двойную ошибку: с одной стороны, он быстро пожалел бы о том, что предал идеалы революции, которым служил с молодости, а с другой – лишенный материальной поддержки, которую получал из партийной кассы, он оказался бы на чужбине в стесненных обстоятельствах. Лучше продолжать в прежнем духе, имея свободу, время от времени упираться и брыкаться. Если доводы Марии Будберг строились на соображениях практических, первая жена Горького, Екатерина Пешкова, выливала на Горького свою страстную приверженность революционной идеологии. Вращаясь в Кремле, это хрупкое создание, женщина маленькая и мягкая, по словам самого Горького, стала верной соратницей правительства. Опьяненная участием в большой политике, она ревностно следила за отношениями своего бывшего мужа с властью. Как только он сворачивал в сторону, она писала ему, чтобы вернуть на путь истинный. Она держала его на поводке, а он принимал свое подчиненное положение с ворчливой благодарностью.