Максим и Федор

Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по очередям - кто в магазинах, а кто прямо в уличной толчее.

Пётр, сгорбившись, стоял у уличного ларька и наблюдал за быстрыми и нечеловеческими движениями селёдок на прилавке, людей, машин. Все, даже селёдки, имели такой сосредоточенный вид, будто только что оторвались от настоящего дела, ради короткой перебежки к другому настоящему делу.

Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лацкан пиджака и что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай!

Вроде, похожая фраза есть у Воннегута. Никогда не обходится без рефлексии. Рельсы бездорожья.

Жизнь кажется просто невозможной - поди ж ты - она продолжается. Мы продолжаем жить. Вот уже солнце между домами: последние, косые, достоевские лучи.

Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, которой у меня, может и нет, должна мучить меня неизвестно за что?

Или - прав Василий - это чувство первородного греха, и успокойся на этом. Или это просто грехи замучили? Василий хоть грехи может замолить, хотя, как это -замолить? Их можно только исправить, чего, правда, тоже сделать нельзя. Можно купить в гастрономе индульгенцию. За 2.42. Или за 4.12.

Видно, нет мне благодати, нет её. А без неё не жизнь, -одно название. Вот как в кино занавес, окошечко, откуда луч, а на экране уже ничего нет, одни разговоры. Только в луче Бога получается жить. Чтобы жить вне этого луча - какое напряжение нужно... Да ну... Как бы не напрягалась фигура на экране, при занавешенном окошечке, - вряд ли выживет.

А вдруг всё-таки сможет? А всё-таки, Господи! Ох, и зануда же я! Что делать, что делать... Кем быть, да кто виноват. Да вот старичок идёт через дорогу, ему трудно, что ж ты ему не поможешь?

Пётр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал улицу. Даже не замедлив шага, он толкнул дверь бара. Она не поддалась. Швейцар смотрел как рыба.

- Пусти, говорю! - гаркнул Пётр.

* * *

- Ты смотри, - сказал Максим, открыв дверь, Фёдор заболел.

- Как заболел, чем? - удивился Пётр.

- Кто его знает? Никогда, вроде, не болел...

- Да что у него, температура? Болит что-нибудь?

- Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в карты играть стали, а он, вижу, не может, как дохлый.

Пётр быстро прошёл в комнату, как бы извиняясь, присел на пол рядом с раскладушкой. Что, Фёдор?

- Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал, нету.

- И у меня нету... - Пётр виновато обшарил заведомо пустые карманы. Ты аспирин-то принимал?

- Кобот дал чего-то.

- Ну, ты спи главное. Спал сегодня? Весь день спал.

- Вот и ладно, завтра выздоровеешь. Или врача вызовем?

- Нет, не надо. Завтра лучше выздоровею.

- Ну уж в жопу врача, - сказал Максим, входя. - Я как-то врача вызвал, так потом хлопот не оберёшься, а толку никакого. Кобот понимает, он таблеток дал.

- Каких, покажи.

- Вон, на полу лежат.

На полу лежали пачки аспирина и барбамила.

- Я завтра ещё принесу, других, сказал Максим, - И вообще, кончай ты... Может он не болеет вовсе, а так, рыбой объелся.

Пётр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тетрадку, в которой Фёдор время от времени записывал что придётся: или сам сочинит, или услышит. Вот последние записи:

Если человек и ест в темноте, и называется темноедом, то это ничего.

Одинаковое одинаковому рознь.

Нужно твёрдо отдавать себе отчёт, зачем не пить.

Хоть и умные бывают, а всё равно.

Надо верить в жизнь, она умнее.

Вплоть до того, что как выйдет - так и ладно.

Ты надеешься, как выйдет так и ладно. Значит, выбор за тебя сделает дьявол.

НА СМЕРТЬ ДРУГА

Шла машина грузовая, Эх! Да задавила Николая!

Ишь ты! Когда ты это написал? спросил Пётр.

- Это он сегодня, - гордо ответил Максим.

- Больной? И стихотворение сегодня?

- И стихотворение.

Пётр хлопнул себя по лбу, достал из портфеля книгу.

- Сейчас послушайте внимательно и не перебивайте.

Фёдор сел и опустил босые ноги на пол, Максим нахмурился. Оба закурили.

- Для отрока, в ночи глядящего эстампы...

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ

Максим и Фёдор, опёршись друг на друга, сидели на небольшой поляне, покрытой большим слоем алюминиевых пробок. Пробки покрывали это волшебное место слоем толщиной в несколько сантиметров, и драгоценно сверкали холодным и серебряным светом.

На опушке застыли волны и брызги драгоценных осколков. Жаль уходить, да скоро поезд...

Фёдор перестал ориентироваться - куда ехать, в какую сторону, зачем, но Максим всё-таки настаивал на возвращении. Впрочем, можно было не думать о нём, о возвращении, оно медленно совершалось само собой, то удавалось подъехать на попутной машине, то спьяну засыпали в каком-нибудь товарном поезде, и он неизменно подвозил в нужную сторону, в сторону Европы.

Возвращение неторопливое и бессознательное - как если бы Максим и Фёдор стояли, прислонившись к какой-то преграде, и преграда медленно, преодолевая инерцию покоя, отодвигалась.

* * *

- Максим, ты говорил, поезд какой-то? - спросил Фёдор. Максим чуть приподнял голову и опять уронил её.

Фёдор не нуждался в поезде, но не испытывал ни отчаяния, ни нетерпенья, не предугадывал будущего и не боялся его. Но раз Максим говорил про поезд...