Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

Возможность присутствовать, а возможно, и принимать участие в оживленных беседах досекинского кружка оказала существенное влияние на Волошина. Много лет спустя он писал: «Для меня, выросшего исключительно в средних кругах либеральной интеллигенции, все эти разговоры и суждения художников были новостью и решительным сдвигом всего миросозерцания» [Волошин 1990: 235]. Это знакомство с интеллигентской средой, выходящей за пределы «средних кругов», в которых прошло его раннее детство, стало его первой встречей с тем, что в то время многие русские называли «культурной интеллигенцией»: с представителями крошечной образованной элиты России, стремившимися активно формировать российские идентичность и дискурс посредством искусства, литературы, музыки, театра и философии.

Когда наконец Елене Оттобальдовне удалось осуществить переезд в Крым, она определила Макса в новую гимназию в Феодосии – теперь он пошел в пятый класс, – а сама обосновалась по соседству, в маленьком поселке Коктебель на берегу Черного моря. Трудный переезд того стоил: в отличие от Москвы, Феодосия, находившаяся на задворках Российской империи и элитарного общества, оказалась спокойным городком с благожелательным населением, где Макс мог развить свои таланты и обзавестись близкими друзьями, один из которых стал его другом и интеллектуальным соратником на всю жизнь. На заре юности его все больше поглощали занятия, связанные с интеллигентской идентичностью: чтение, заучивание наизусть, сочинение и переводы стихов, публичная декламация сначала стихотворений Пушкина, а позднее и собственных, и т. д. Стихи, которые он писал, в Феодосии удостоились похвал и поощрения, принеся ему в юности репутацию «будущего Пушкина» [там же: 242].

Уважение к письменному слову, которым проникся Волошин в то время, граничащее с идолопоклонством уважение к грамотности, литературе и книжной культуре, отражало значимость этих аспектов для жизни в обществе, в котором относительно небольшая доля населения была грамотной и лишь очень немногие интересовались литературой[46]. В одном из писем Макса к матери отразились и его интеллигентское пристрастие к литературе, воспринимаемой как источник престижа и идентичности, и одновременно презрение к тем, кто придавал ей меньшее значение. Макс участвовал в подготовке домашнего спектакля в феодосийском доме одного местного художника. Макс, оказываясь там в отсутствие хозяев, «как-то был… в его рабочем кабинете» и воспользовался возможностью заглянуть в папки с его рисунками и вообще осмотреться по сторонам:

Между прочим, интересная и характерная подробность: на его рабочем столе, кроме рисовальных принадлежностей, лежит только одна книга и еще в великолепном переплете… «Список высших чинов Российской империи»!!!!! Зато на чердаке я видел массу преинтересных французских и немецких книг – запыленных, разбросанных по разным ящикам, к которым, по-видимому, много уж лет не прикасалась рука человеческая[47].

То, что этот художник игнорировал свои французские и немецкие книги в пользу своего рода «Кто есть кто» российского чиновничества, очевидно, дало Волошину приятное чувство собственного превосходства. Также отметим, что Волошин с презрением относился к чрезмерному интересу этого художника к структурной иерархии.

Осенью 1897 года Макс уехал из Крыма в Москву, чтобы поступить на юридический факультет Московского университета: в выборе профессии мать убедила его пойти по стопам отца. Возвращаясь во второй по величине город страны, он был полон больших надежд. Как он писал своей феодосийской приятельнице Александре Петровой, он думал, начитавшись современных романов, что московские студенты будут крайне политизированы. Однако поначалу он был разочарован отсутствием героизма у своих соучеников. Пытаясь, как и другие в российской системе образования, осознать свое место в русской истории и направление ее развития на рубеже столетий, он писал: