Макушка лета

Марат протянул к крабу руку, но не решился схватить. Он посмотрел на жену, восхищенно кивнул на краба. Она улыбнулась, указательным и средним пальцами сжала собственный нос и покрутила головой. Она дурачилась: «Марат, а краб-то может ухватить тебя за нос своей зубчатой клешней». Ему стало смешно от ее выдумки. Он всплыл, чтобы прохохотаться, и вытолкнул изо рта резиновый загубник.

 

Потом, согласно погрузившись в глубину, они вальсировали над пустыней дна, где, все еще ожидая нападения, сидел краб, вскинув оранжевые с черным и желтым клешни.

 

Сквозь морское видение себя и Марата, счастливых, Наталья вслушивалась с нынешней душевной осложненностью в слова «Химер», напеваемых Касьяновым в ритме вальса.

Химеры Нотр-Дама, я думаю о вас часто.
Такая всевечная в вас затаилась тоска.
И, наверно, очарованье, обернувшееся несчастьем,
Когтехвостым и ядовитым, как черноморский скат.

Вы скажите, химеры, почему, почему же

Все страдания, скорби, глумление, ужас
В ваших мудростью высвеченных обличьях?
Или это для жизни и для искусства привычно?

Но ведь есть же французская неунывность,

И российская умилительная наивность,
И испанцев бесшабашная хота,
И на радость охота,
И надежд неизбывность!

Химеры, химеры — загадки без меры,

Правда без веры,
Печали порт,
Совести с беспробудностью спор.

Воплощение муки, против вас негодую!

Сумрак ваш безупречен,
Хоть смятеньем помечен.
Хохочу и горюю.
Холод чуя, горю я!

Едва Наталья выключила магнитофон, Дардыкин повторил концовку «Серебристого вальса»:

— Скажи мне: зачем мы и кто мы?

Было похоже, что эти слова вызвали у него чувство растерянного любопытства.

— Вам что-то не очень понятно? — спросила его Наталья.

— Я обнаружил незадачливость моего сознания. С той поры, как повзрослел, не додумался задаться вопросом: «Зачем мы и кто мы?» Казалось бы, что ясно... Вместе с тем мир меняется и мы меняемся, и надо определять свою сущность на новом этапе и уточнять координаты.

— Большие вопросы сопровождают жизнь мыслителей.

— До мыслителей мне далеко. Для самосознания... Я силюсь понять, почему проходит любовь, почему она утрачивает ценность в памяти того, кто разлюбил, и почему чувство неблагодарности сильней благодарности?

— Все течет...

— ...все изменяется?

— ...все повторяется.

— У меня и так голова кругом идет. Не запутывайте.

— А вы понимаете, с какой целью заходите сюда?

— Скоротать одиночество. Ваше тоже.

— Меня одиночество не гнетет.

— Не заходить? Не могу.

— Цель у вас есть.

— Не определял цель.

— Порочность мужчин для меня не секрет.

— Мы не стерня на поле. Мы разные.

— Могли бы вы сегодня остаться?

— У вас?

— Миленький мальчик. Разжевать надо.

— Остаюсь.

— Не долго же, Валентин Георгиевич, вы запирались.

— Любовь развивает безволие.

— При чем тут любовь?

— Любовь моя к вам, Наташа. Настигла еще до вашего замужества.

— Как?

— Неутешительная любовь.

— Кроме Касьянова, никого не вижу из мужчин на земле.

— Был и у меня период... Кроме жены, я никого не видел на земле.

— У меня он навряд ли кончится.

— Возможность перемен — закон человеческого существования.

— Неизменность — другой закон человеческого существования. Вот вам и два плеча единого балансира. Теперь шагайте домой, Валентин Георгиевич. Спирт мы пить не будем.

 

Помещение без окон. Скамьи, сваренные из листовой стали. Здесь обычно проводятся сменно-встречные собрания рабочих и инженерно-технических сотрудников литейного цеха. Сюда, собираясь вступить в должность начальника, заглядывал Касьянов через глазок в стальной двери.

Теперь в глазок засматривает Щекочихин.

Он видит со спин рабочих, работниц, начальство цеха.

К а с ь я н о в. Производственные вопросы исчерпаны, но я хотел бы задержать ваше внимание на своем срыве. Я коммунист и состою в профсоюзе, но пока что не перевелся на учет.

Ж е р е л о. Вот так-то! Должность отхватил...

Л а л е в и ч. Жерело, погоди шутить.

В помещение заходит Щекочихин. Пытается шагать бесшумно. Поворачиваются головы. Шепоток:

— Кадр Кадрыч.

Прессовщица Анька Рымарева сдвигает своих товарок, хлопает ладошкой по скамье, приглашая Щекочихина. Он, благодарный, садится.

К а с ь я н о в. Все ли знают, почему оказался в больнице разливщик Булейко?

С а м о х и н. Наверняка.

Ж е р е л о. Я зубоскал. Меня бьют. Булейко лихач. Его оперируют.

Л а л е в и ч. Не все знают, Марат Денисович.

К а с ь я н о в. Хочу покаяться...

Ж е р е л о. Что-то новое в истории машиностроения.

К а с ь я н о в. Вероятно.