Приземистый беленый дом, щурящийся подслеповатыми окошками на яркий солнечный свет, который пробивается сквозь густую листву сада. Бочка с водой, по темной поверхности скользят легкие, как танцовщицы, водомерки. На крыльце, подоткнув юбку и широко расставив костлявые коленки, сидит бабка Нюта, рядом – две ее дочери, их с Володей матери, Лена и Люда. Все трое старательно выковыривают из вишен косточки – на варенье. Загорелые, веселые – война три года как кончилась, а все никак не привыкнут к простому спокойному счастью мирной жизни. Лена, Иннина мать, давно уже живет в Москве, сначала училась в институте, потом удачно вышла замуж и теперь, приезжая на родину, шокирует сельских жителей модными нарядами и столичным апломбом. Тетя Люда живет далеко, в Сибири, скучает там по солнцу и фруктам, а что делать: муж военный, человек подневольный, так она и мотается за ним по гарнизонам.
Лена давит ягоды пальцами и лепит бурую, соком текущую массу на лицо.
– Шо ты робишь, Ленка? У-у, яка морда страшна! – охает бабушка.
– Мам, да это косметическая маска. Для цвета лица, – снисходительно объясняет младшая дочь.
– То я и бачу, морда-то синяя, – громко хохочет бабка.
Люда только глаза таращит, у них в Сибири фруктов днем с огнем не сыщешь. Если что и привозят в гастроном, очередь выстраивается километровая. А тут такое варварство: свежие ягоды – и на лицо мазать.
Инка, шестилетняя тощая девчонка с торчащими вверх косичками, важно ходит взад-вперед перед колченогой скамейкой, диктуя тонким голоском:
– Однажды лебедь, рак да щука. Написал?
На скамейке, примостив тетрадку на вымазанной зеленкой коленке, сопя, выводит кривые буквы восьмилетний Вовка. Над забором появляется всклокоченная, в репьях, голова соседского Федьки.
– Слышь, Вовчик, ты идешь? Пацаны у оврага дожидаются…
– Сейчас, – Володя бросает тоскливый взгляд на сестру. – Допишу…
– Да плюнь ты на эту малолетку, – советует Федька, жмурясь заплывшим фингалом глазом.
– А ну вали отсюда! – звонко кричит Инка, замахиваясь на незваного гостя яблоком. – Давай-давай, а то второй фонарь поставлю. И бабулю позову! Пиши, Володя.
– Цыть, малявка! – хрипит Федька, но все-таки исчезает.
Вовка, тяжко вздохнув, снова берется за карандаш.
– Мам, ну так расскажи дальше-то! – просит Людмила, облизнув красные от сока пальцы.
– Ш-ш-ш, там дети! – Лена делает страшные глаза.
– Ой, да ладно, они не слушают. Рассказывай, мам! – настаивает дотошная Людка.
И бабка Нюра продолжает на своем цветистом, полуукраинском-полурусском языке прерванную историю.
– Ну так вот, батька-то ваш дюже гарный хлопчик был, а брат его Микола еще красивше. Все бабы по нем сохли. Дык надо же, закохувал сестру свою двоюродную. Оксана тоже девка гарна была, брови соболиные, очи, шо твои зори. И уж кохала его, як сумасшедшая. Така любовь, така любовь! Друг без дружки хош помирай. Ну шо делать, поплакали да пошли до батюшки. Тот – ни в какую, не стану венчать, грех это, церковь не велит. Ну шо тут сробишь, уехали с села в чужую сторону да стали так жить. Родители их прокляли обоих, знать не хотели. Да им никто и не нужен был, друг на дружечку надышаться не могли. Да тильки счастья нема. Дитя у них народилось – уж тако хворое, шо лучше б сразу в домовину, прости меня Господи.
– Что значит хворое? – встряла любопытная Людка. – У меня Володька тоже до пяти лет каждый месяц болел, а сейчас-то вон какой вымахал.
– Ну что ты, Люда, как маленькая. Наверно, неполноценный ребенок, дебил, так, мам? – уточнила Лена.
– Та я ж шо тебе и мовлю, – кивнула бабка. – Уж хворал, хворал ребеночек, головку не держал, крошечка бедная. Да, спасибо, не долго мучился, к трем годам бог прибрал.
– А что же мать? – деловито спросила Лена.
– Оксанко-то? Так от таких делов умом тронулася да и скакнула под поезд.
– Ой, мамочки! – охнула Людка.
– Ну мам, ты скажешь, – засмеялась недоверчивая Лена. – Тоже мне, Анна Каренина!
– Ты шо думаешь, я брешу? – взбеленилась бабка. – Вот те крест, истинная правда, вон хоть у батьки спроси! Ну а Микола с энтих пор спортился, пить стал, гулять. Да недолго пришлось ему, бедному, горе мыкать. Пошел как-то пьяный купатися, да и потоп.
– Господи, ужас-то какой, – заохала Людмила. – Вот не дай бог такое в семье!
– Тьфу ты, ну и история, – дернула плечами Лена. – Аж дрожь берет. Страсти тут у нас в деревне, чистый Шекспир.
– Не ведаю я, Шекспиро али нет, да только все направду! – отрезала бабка, кряхтя, поднялась со ступенек, одернула юбку и заголосила на весь сад: – Инка! Володька! Где вы там, пострелята! А ну бегите сюда, швидче, дам вам ягоды исти!
Володька, словно того и ждал, сорвался с места и понесся в дом. Инка же осталась на скамейке, задумчиво чертя по песку носком запыленной сандалии. Часть бабушкиной истории она не расслышала, еще больше недопоняла, но оставшееся в голове отчего-то перемешалось с гоголевскими рассказами, которые уже читала ей мать. И смутная таинственная и трагическая история про чернобровую красавицу Оксану и Миколу, почему-то представлявшегося, как на иллюстрации в книжке – в усах, шароварах и красных сапогах, будоражила воображение. Инка понимала, что взрослых пытать бесполезно, ничего не расскажут, а только отругают, что подслушивала, и пыталась додумать подробности сама. Фантазия у нее была не по годам развитая, и в воображении уже складывалась пугающая и притягательная история о запретной, проклятой богом и людьми, великой любви. 