Малая Глуша

У нее ведь нет документов, подумал он, никаких. Ее не пропишут в Москве. Ее нигде не пропишут. Не возьмут на работу. Я даже не смогу поехать с ней к ее родителям, сказать им – вот, не плачьте, не надо. Или смогу? В любом случае нам прямая дорога в Малую Глушу. Или, в крайнем случае, в Болязубы. Ладно, разве я не был к этому готов?

Он вспомнил долгие зимние ночи, и то, как рано темнеет, и пустырь за окном, и поземку, стелющуюся по синему заветренному снегу, и холод, от которого отделяет только стекло в оконной раме. И одиночество, и усилие, с которым заставляешь себя делать самое обычное – разогревать купленную в кулинарии еду, умываться, чистить зубы, менять белье.

Может, ее папа все-таки как-то выправит ей документы? У него большие связи.

– А эта твоя подружка, – спросил он зачем-то, – с которой ты сейчас шла?

– А, – она вновь отмахнулась, – это Лилька. Дуреха. Никак не привыкнет, что здесь нужно слева восходить, и через четыре дважды в каждый второй… и прямо, а она круглит, круглит все время.

– Что?

Она пожала плечами и стала нетерпеливо покачивать ногой.

Ладно, подумал он, здесь вам не тут, главное – увести ее отсюда, все эти странности пройдут сами собой, я же только этого и хотел, все эти годы, когда я узнал, что можно, я заплакал, прямо там, в гостинице, в этой чудовищной «Бригантине», где в холле сидели растерянные родственники погибших. Я заплакал первый раз за все это время, за все семь лет, я уже думал, что никогда не смогу больше плакать.

– Я пришел за тобой, – сказал он перехваченным горлом.

Она вновь повернула к нему чудесное узкое лицо:

– За мной? Я думала…

– Я заберу тебя отсюда. Я могу. Мне разрешено.

– Но я не…

– Мне разрешено, – повторил он. – Можно. Пойдем. Не надо ни вещей, ничего. Просто пойдем. Быстрее. Я не могу оставаться тут долго.

– Разве ты не тут останешься? Не со мной?

– Нет. – Он вновь обнял ее, потому что не мог отпустить ни на минуту, было просто приятно дотрагиваться до нее, до ее теплых плеч, теплых рук. – То есть когда-нибудь мы переправимся через Реку вместе. Держась за руки. Но сейчас, любимая моя, сейчас еще не время. Мы можем прожить целую жизнь вместе, вдвоем, она будет… ну, наверное, не такой, к которой ты привыкла, к которой мы оба привыкли, но это будет – жизнь. Пойдем, родная. Пойдем со мной.

Он слышал сам себя и подумал, что все это звучит донельзя сентиментально и потому фальшиво.

– Но я… – Она в растерянности глядела на него. – Но тут… мы можем… почему бы тебе не…

– Это, – сказал он горько, – никуда не денется. Подождет.

Набежали серые войлочные тучи, в песочницу упали капли дождя, изрыв песок крохотными бурыми оладушками.

– Воробьи оказались правы, – сказал он неожиданно для себя.

– Что?

– Воробьи. Купались в пыли, я видел. Это к дождю. Интересно, откуда они знают?

Она погладила его по руке.

– Когда мы шли сюда, – задумчиво сказал он, – я видел много птиц. Даже выводок зимородков.

– О чем ты говоришь, Женька?

– Ты права. Это так, ерунда.

Он вдруг вспомнил Инну и как она смотрит искоса, сама точно птица. Она же старше меня, подумал он, на целых пять лет старше. Впрочем, когда мы с Риткой встретились, она тоже была старше, на год всего, но старше. Это теперь она… Здесь нет времени.

Не буду думать про Инну, она – сама по себе. Я – сам по себе.

– Женька, – сказала она. – Я так тебя люблю. Вот когда ты вот так сидишь. И вообще. Ты заберешь меня отсюда, да?

– Да, – сказал он тихо.

– Ты знаешь, вообще-то тут ничего. Но если ты хочешь… Главное, чтобы вместе с тобой.

– Да.

– А потом мы все равно вернемся, вместе, да?

– Да.

Она вскочила со скамейки, обняла его с такой силой, что у него затрещали позвонки, прижалась лбом к его лбу, отстранилась.

За пределами нависающей над ними крыши грибка падал тихий косой дождь.

– Нет, правда здорово, – сказала она. – Ты молодец, что пришел! А мы где будем жить? У моих?

– Мы купим домик с садиком. Честное слово. Такой белый домик, и голубые… кажется, наличники это называется, и посадим розы, и будем вечером сидеть на веранде и пить чай.

И я куплю телескоп, подумал он, и буду по ночам смотреть на небо, только песьеголовый сказал, что это все одна иллюзия, зря я не расспросил его подробней. Хотя, быть может, он все равно не сказал бы правды. Тут все врут.

– Женька, – сказала она неуверенно, – по-моему, это какая-то ерунда. Я совершенно не хочу копаться в земле. Что-то ты себе опять придумал, как тогда, когда решил ни с того ни с сего во Владик. Ну, чем тебе у нас было плохо?

– У нас было хорошо, – сказал он.

Ладно, это неважно. Это мы как-нибудь потом разберемся. Это здесь она такая. За Рекой будет по-другому. А если к ней вернется память и она меня возненавидит? А если она вспомнит, как все было? Это неважно, повторил он себе, пускай ненавидит, пускай не прощает, только бы была. Этого достаточно.

– Идем, – сказал он. – Все. Пошли.

– Прямо сейчас? – Она, кажется, растерялась.

– Прямо сейчас.

– Но я… так сразу? Я как-то…

– Просто идем.

– Хорошо. – Она оправила ладонями юбку, высунулась под дождь и смешно потрясла головой. – Идем. Ты прав. Посиди, я сейчас.

– Куда ты?