Малая Глуша

И все смотрят, все, все нарядные люди за нарядными столиками. Смотрят, смотрят. Смотрят…

– Вы вообще никому не доверяете? – тихо спросил мальфар. – Только потому что…

– Если вы и правда умеете читать мысли, – завизжала она, вскакивая, и вновь, как тогда, увидела, как обернулись к ней лица редких посетителей, – нечего этим пользоваться! Это нечестно!

Она судорожно копалась в сумочке, вытащила скомканную десятку, кинула ее на скатерть. На белой скатерти десятка была как жирное пятно от солянки.

На бульваре лежали солнечные пятна, но свет был холодный, жесткий. Она плюхнулась на скамейку. Достала пудреницу, – под глазами красные пятна, тушь растеклась, – и попробовала привести себя в порядок, но уронила пуховку на грязный асфальт. Плохо.

На скамейке напротив старуха сыпала пшено голубям.

– Вы забыли пальто, – сказал Романюк, усаживаясь рядом с ней.

– Идите к черту, – она всхлипнула и вытерла нос рукой.

– Эти ваши… жируют на несчастных, ото. Их подножный корм это. Вендиго – не исключение. Нельзя быть несчастной.

– Вы еще скажите эту мерзкую присказку: «Хочешь быть счастливым, будь им», я ее ненавижу, ее говорят, когда все равно.

– Ну не так же все плохо, Елена Сергеевна.

– Меня теперь снимут, – всхлипнула она, – мы не овладели ситуацией. А как ей овладеешь? Мне что, еще трупы нужны? Никто не может с ним справиться, никто… Лещинский мне не простит. Никто мне этого не простит.

– Ну, успокойтесь, – сказал Романюк.

Его сухая рука крепко сжала ее пальцы, и она вдруг, сквозь заливающие глаза слезы, сквозь преломляющую линзу их увидела, что бульвар размывается и исчезает, солнечный свет стал белее, ярче, и она стоит на песчаном берегу, и время не кончается, и каждую песчинку видно очень отчетливо, словно все – и ракушки пустые, и пучки водорослей – преисполнены своего, отдельного и тайного значения. Солнце было сухое и горячее, и песок был сухой и горячий, и она сидела в этом песке, присыпавшем ее колени, и рядом с ней воздвигся огромный песчаный замок из мокрого песка. Песок застыл красивыми натеками, какие бывают на готических соборах, а чуть подальше, чтобы не заляпаться мокрым песком, на огромном расстеленном мохнатом полотенце красивая и молодая мама, с яркими губами, яркими ногтями на пальцах рук и ног… И мамин голос и голос отца; ну что ты, ласточка, перестань, она же тебя слышит! И вдруг она понимает, – это они говорят о ней, о маленькой Леночке, которая сидит сейчас с лопаткой и ведерком и сосредоточенно выдавливает из кулачка мокрый песок, чтобы замок получился красивый. И ее охватывают тоска и страх, потому что она видит, как появляются в песке, в воздухе, висящем перед ней, черные расползающиеся дыры, пляж и песчаный замок падают в них, как в воронку, и исчезают, и розовый рот Катюши все открывается, открывается…

Она выдернула руку.

Вокруг был холодный и ясный солнечный день, солнце просвечивало сквозь желтоватую листву и преломлялось у нее на ресницах в крохотные радуги.

– Не знаю, что вы сделали, – сказала она, – но это подло.

– Я не виноват, что вы все время ждете удара, – сказал Романюк печально. – Поймите же, этим он и питается, вашим страхом, давними обидами. Все вы кормите огромное количество паразитов… чем больше горя, тем они сильнее…

– Легко сказать, – сказала она сердито и вытерла глаза.

Старуха на скамейке напротив перестала кормить голубей и смотрела на них с любопытством, и голуби в поисках пшена взлетали ей на руки, топтались на коленях…

– Вы вот из-за дочи своей тревожитесь, – сказал Романюк, – а вы оставьте ее в покое, она сама разберется. Взрослая уже.

– Она только с виду взрослая, – Петрищенко порывисто вздохнула.

– Это она с вами маленькая. А без вас взрослая. Что вы цепляетесь за эту работу, Елена Сергеевна?

– А что мне еще делать? – спросила она горько. Ей наконец удалось найти в сумочке носовой платок, и сейчас она складывала его пополам, еще раз пополам…

– Хотите уехать? – неожиданно спросил Романюк.

– Эмигрировать, что ли? У меня допуск, кто меня выпустит?

– Почему – эмигрировать? Хотите уехать со мной?

Она посмотрела на него недоверчиво, но он был совершенно серьезен. Одна дужка его круглых очков была перемотана черной ниткой.

Она хотела сказать «нет», но неожиданно ответила:

– Не знаю.

Вдалеке, между морем и небом, в бледной полоске сизого, похожего на дым, тумана покачивался корабль, пришедший из той страны, где она никогда не сможет побывать.

– А работа? – спросила она тупо.

– Вы же врач, везде нужны врачи, будете принимать в поликлинике.

– В глубинке, – сказала она тихо.

– Вот и хорошо, что глубинка. Там спокойно. Там знаете какой мед? Молоко какое? Все настоящее, без обмана. Зимы настоящие, снежные зимы, не то что здесь. Снег розовый на закате. Розовый и синий.

– А мама?

– Ну, и маму возьмем. В палисадник ее выносить будем, летом… на веранду.

– Стефан Михайлович, вы что, делаете мне предложение?

– А и делаю, – сказал мальфар сердито.

Петрищенко задумалась.

– Честно? – спросила она.

– Честно.

– Это первое предложение в моей жизни. Ну, такого рода.

Она помолчала.