Малая Глуша

Ерунда, подумал он, откуда тут кит, а вот русалки тут наверняка водятся, просто обязаны водиться русалки, но река вновь стихла и текла себе, переливаясь чернью и серебром, а на темном горизонте вдруг образовался бьющий в небо столб света; словно бы над Чернобыльской АЭС, ходили такие слухи.

Лодка вдруг заскребла днищем о грунт, лодочник поднял весла, уложил их вдоль бортов, достал из рукава смятую бумажку, затертую по краям, и уставился в нее, шевеля губами и моргая в свете багровой заходящей луны и светлеющего на востоке неба. Потом досадливо покачал головой и протянул ему листок.

– Лучше ты, хлопчик, – сказал дедок, – очи в мене уже не те.

Он повернулся и обернул лицо к луне, и стало видно, что у него вместо глаз молочные полупрозрачные бельма, какие бывают у слепых.

Бумажка оказалась вырванной из книги страничкой, жалкой и помятой.

– Темно же, – сказал он, оправдываясь, пытаясь разглядеть прыгающие буквы.

– Надо прочесть, – сказал дед веско. – Порядок такой. Ты зачем в институте вчывся?

– Ладно, – сказал он. – Я попробую… «Большое количество преданий относит сотворение мира к центральной точке (пупку), от которой оно предположительно распространилось в четырех основных направлениях. Следовательно, добраться к Центру Мира означает прийти к „отправной точке“ Космоса, к „Началу Времени“; говоря кратко, отбросить Время. Теперь мы можем лучше понять восстанавливающее действие, производимое в глубокой психике образами восхождения и полета, потому что мы знаем, что в ритуальной, экстатической и метафизической плоскостях восхождение может позволить, кроме всего прочего, отбросить Пространство и Время и „отправить“ человека в мифический миг „сотворения мира“, вследствие чего он в некотором роде „возрождается“, став как бы современником рождения Мира. Кратко говоря, „регенерация“, затрагивающая глубины психики, не может быть полностью объяснена до тех пор, пока мы не осознаем, что образы и символы, вызвавшие ее, выражают – в религиях и мистицизме – отбрасывание Времени. Проблема не так проста, как…»

– Дальше? – с интересом спросил дедок.

– Дальше ничего нет. Оборвано.

– Жаль, – сказал дедок задумчиво. – В высшей степени интересно было бы узнать, что там дальше он пишет, как вы полагаете, коллега? Ладно, нет так нет, распишитесь здесь.

Он протянул им потрепанную инвентарную книгу с пожелтевшими страницами и подтекающую синюю шариковую ручку. Страницы были подъедены серыми пятнами плесени.

– Дату, число? – спросил он механически.

– Господь с вами, коллега, – сказал перевозчик. – Какие числа за рекой? Мнимые разве что. Просто распишитесь, и ваша прелестная спутница пускай распишется. Этого достаточно, уверяю вас.

И вдруг, запрокинув тощий кадык к светлеющему небу и выкатив голубоватые бельма, закричал петухом, чисто и звонко.

Крик отскочил от серой воды, словно пущенный умелой рукой плоский камушек.

Он вернул книгу и выпрыгнул из лодки, вновь залив кроссовки водой. Никуда это не годится, надо будет просушить их, что ли.

Принял у Инны чемодан с подмокшим, потемневшим боком, потом помог ей выбраться из лодки, которая сейчас почти легла на бок, грозя зачерпнуть низким бортом воду. Потом лодка так же резко выправилась, перевозчик ударил веслами и в одно движение вынес лодку на середину реки, причем почему-то кормой вперед, и получилось это у него лихо и ловко, так ловко, что перевозчик вдруг вновь торжествующе крикнул петухом.

«Как же мы будем возвращаться? – вдруг подумал он. – Ведь он должен бы нас тут ждать». Но мысль вышла какая-то неубедительная, вероятно, потому, что возвращение стояло далеко не первым среди насущных вопросов, а может, потому, что он разучился тревожиться по таким пустякам.

– Ну вот, – сказал он зачем-то, пытаясь оглядеться по сторонам.

Непонятно было даже, взошло солнце или нет, поскольку над рекой висела низкая, плотная дымка. Но и в этом свете отчетливо виделся пустой берег реки, ивняк, подползающий к самой воде, серые, до серебра вымытые куски плавника на сыром песке, а также торчащие из песка белые пустые ракушки, маленькие, с ноготь ребенка.

Он прошел прочь от воды, туда, где песок был суше; внутри оставленных им следов тут же начала скапливаться вода.

Инна шла рядом, волоча за собой чемодан, облепленный песком.

Этот берег был низкий, подтопленный, сплошь заросший ивняком, в кустах возились, треща крыльями, какие-то мелкие птицы, над водой сновали, почти зачерпывая воду клювами, ласточки. Иногда они все-таки касались воды, и тогда по воде протягивался длинный треугольный след.

– Куда дальше, вы знаете? – спросил он.

Инна уронила чемодан на землю и теперь стояла сердитая, раздувая ноздри и уперев руки в обтянутые люрексом бока.

– Нет, – сказала она. – Не знаю. Все не так. Тут должно было…

– Что?

– Неважно.

– Господь с вами, как это – неважно?

– Нас должны были встречать, – сказала она. – Но не встретили.

Он сказал:

– Наверное, они опоздали.

Он прошел еще немного, потом выбрал удобный корень, торчащий из обрыва, и сел на него.

– Я думаю, надо подождать, – сказал он. – Послушайте, у вас правда есть еда?