Малая Глуша

Одеяло, которое он оставил на полу, сейчас лежало на раскладушке, аккуратно сложенное, при этом никаких других следов свежей человеческой активности тут не было замечено.

Он лег на скрипнувшую раскладушку и закинул руки за голову.

Наверное, надо по-другому, подумал он, надо там, я не знаю, взять косу, наточить ее, пойти на луг и накосить сена. Наверное. Или там забор починить. Или крышу перекрыть. Ну как бы не спрашивать ничего, а просто пройтись по двору или там по дому, все починить, приколотить, чердак этот вымыть… То есть взять ведро, вернее, спросить у хозяйки, где можно взять ведро. Потом – где можно взять воду, потом – где можно взять тряпку, веник, совок и все такое, затащить все это на чердак, чердак помыть, окно тоже помыть… Тряпки все эти вынести на улицу, вытрясти и просушить. Или уборка – это женское дело? Тогда раскладушку починить. Умею я чинить раскладушку?

Нет. Я умею только перебирать бумажки. Еще неплохо умел чертить, давно, в институте. Я и косу точить не умею, или это называется править? Ее каким-то бруском правят, если я пойду косить, я первым делом ударю себя по ноге, здесь же нет врача, нет, ерунда, я не о том думаю, поздно бояться, ничего со мной не случится, а если и случится, то не это.

Нет, наверняка можно и по-другому. Взять, например, и пойти на речку, постелить на траву куртку и валяться там на песчаной отмели.

Валяться, валяться, валяться. Противное какое слово. Вроде

Болязубов. Пока я им не надоем и они не предпримут меры, чтобы от меня избавиться. Как это у них получается, интересно?

Он лежал на спине, вытянувшись, нет, все-таки неплохо, что можно вот так, на чердаке, никому ты не мешаешь, тебе никто не мешает, а вчера был тяжелый день, и ночь тоже хлопотная, утомительная, сонно думал он, пласты времени в его голове сдвигались, обрушиваясь сами в себя.

Лебедев с его “Спидолой”, телескопом на чердаке и Анной Васильевной,

Инна, водитель жигуленка, пьяный на вокзале, милиционер – все в каком-то странном взаимодействии, невидимом на первый взгляд, но оттого особенно страшном и важном.

Когда он вновь открыл глаза, небо в окошке стало лиловым, в нем повис полупрозрачный розовый клочок облака.

Валяться на раскладушке, поперечной своей перекладиной, даже несмотря на простеленное одеяло, врезавшейся ему в поясницу, было невыносимо еще и потому, что беспокоил мочевой пузырь.

Он спустил ноги с раскладушки (которая прогнулась под его задом почти до досок пола), встал и направился к люку и приставной лестнице.

Лестницы не было.

Он растерянно ощупал ногой пустоту.

Потом сунул голову в квадратную дыру и сказал:

– Эй!

В сенях было темно, из горницы доносились неразборчивые голоса, похоже – исключительно женские.

Никто не отреагировал, и он, нырнув в отверстие, повис на руках, потом мягко спрыгнул вниз. В сенях было не так темно, как ему показалось, из горницы на пол падал квадрат света, и он сразу увидел стремянку; кто-то отодвинул ее, и она стояла, прислоненная к стенке.

Миг он колебался, заглянуть ему в горницу или нет, и понял, что ему совершенно не интересно и не нужно знать, кто и зачем там собрался.

Он вдруг ощутил себя одним-единственным человеком здесь, вроде

Робинзона Крузо на необитаемом острове. Окружающий мир выглядел картонной декорацией, обитатели – движущимися куклами, способными выполнять лишь очень ограниченный набор функций; он вдруг подумал, что, когда его нет поблизости, жители Малой Глуши просто застывают, прерывая начатое движение, и оживают, только когда он появляется в пределах досягаемости.

Он двинулся было через кухню в сад и в сортир, но в дверях кухни неожиданно выросла темная фигура хозяйки. Со скрещенными руками, массивная и коренастая, она напоминала каменную бабу из археологического музея – воплощенная в человеческом подобии темная доисторическая сила.

– Иди сюды, – сказала она, подтолкнув его плечом в направлении освещенного дверного проема.

В горнице на гнутых венских стульях неподвижно сидели женщины. Все они были в ситцевых дешевых халатах, загрязнившихся на животе, все? в пуховых платках, накинутых на плечи, все – в синих или коричневых рейтузах в рубчик. Все, как одна, были похожи на Анну Васильевну.

Волосы женщин были убраны в яркие, отталкивающих сочетаний цветастые платки, кое-где прошитые золотой нитью. Преобладали цвета артериальной и венозной крови и насыщенный цвет медицинской зеленки.

Насколько он знал, такие платки производились где-то в Японии.

Специально для Малой Глуши, что ли?

Женщины сидели, сложив руки на коленях, их массивные груди покоились на массивных животах, и осматривали его из-под надвинутых платков.

– От он який, дывытесь, – сказала Катерина с некоторой даже гордостью, словно он был каким-то особенно удачным ее приобретением.

– От этот? – произнесла самая старая низким мужским голосом, явно выражая сомнение.

– Добрый день… вечер, – сказал он на всякий случай, но на приветствие отреагировали, как если бы по телевизору к ним обратился телеведущий.