Малая Пречистая

И хорошо, Серёжа, хорошо. Белка когтями так процокала по кедру – и послышалось. Пришёл сюда уж чуть оглохшим.

Кровь во мне стынет – стосковался.

Белка в ответ мне:

Не тоскуй.

Я ей: да как не тосковать-то!

Шуршит в кроне.

Поднялся.

Посмотрел на своё место – пустует.

Он, сын наш, будет между нами.

Сын, сын, сын – твержу – есть, значит. Произнести: был – язык не справляется. Как «убить», смысл не теряет.

Сын, сын, сын… что это слово значит, знаю.

Пошёл с кладбища.

Не тяжело на душе – неожиданно. Давно так не было.

Человек, который вселился в меня в сугробе, будто остался там, у выскори. Ну, так мне кажется. Больше меня он будто весил. Чуть не лечу – освободился.

Свечерело. В избах яланских засветились окна. Разбросанно. Село большое было – разорилось. Теперь – страшно.

Дым. Не из огородов – сыро, не жгут ботву ещё, – а из печей. Прямой – без ветра-то. Об небо плющится. Внизу серый, в небе – золотой.

Фонарь на столбе перед домом. Не болтается.

Загря арынинский под фонарём – хвостом виляет.

Стоит в свете фонаря Любка, Верина дочь. За-грю треплет по загривку. Разговаривает с ним о чём-то – знакомые. Девчонки Загре нравятся. Мальчишки – меньше. Пакость устроить могут те – мальчишки. Ожидать от них можно всякого. Опыт.

Отвлеклась Любка от Загри и говорит мне:

– Корову загнала. Только что. Доить буду.

– А чё тут ждёшь?.. Замка-то нет – изба открыта.

– Да там увидела вас, у Куртюмки, в сумерках. Думаю, вы или не вы? И жду вот.

– Корова, – спрашиваю, – не упрямилась? За ней гоняться не пришлось?

– Да нет, – отвечает.

– Сама пришла?

– Сама. Сегодня смирная какая-то.

Пошла Любка. И я пошёл.

Сошлись у ворот.

В ограду вступили. Любка первая, я за ней.

Загря остался за воротами. Не нахальный. Не бесцеремонный, как сказал бы дядя Саша.

Встал я на крыльцо. Обернулся и говорю:

– Подойник на столе в ограде. Я его вынес.

– Да я уж видела.

– Мать его, – говорю, – споласкивала.

– Знаю.

Вошёл в избу. Сел у окна. Смотрю в ограду.

Лампочка во дворе горит – жёлтый свет в щели пробивается. Как будто щурится ограда. Как дядя Саша.

Подоила Любка корову. Процедила в доме молоко.

Взяла с собой три литра.

– Ну, я пошла.

– Я провожу.

Вышли за ограду.

– Любка, темно, не упади… Смотри, – говорю, – под ноги, то банку расколотишь.

Оборачивается и говорит строго:

– Не упаду. Дядя Серёжа, я вам не Любка.

– А?

– Любовь.

– Любовь?.. Любовь. Любовь, конечно.

Пошла Любовь.

Шаги её слышу, а видеть её уже не вижу – вышла из света фонаря, в потёмках растворилась.

Стою я.

Смотрю в темноту…

Фонари по всей Ялани.

Я вижу огни…

Языком напеваю, а умом думаю:

И какой тебе я дядя – лет на восемь только старше.

Загря рядом – глядит на меня, веками – то левым, то правым – двигает, будто небольшой незримый мячик ими ловит и подбрасывает. Циркач. В хорошем, значит, настроении.

Звёзды в небе. Как по столу брусники, их насыпано. Одна – яркая – над ельником. Откуда я пришёл. Как клюквинка. Взять в пальцы, надавить – брызнет.

Мать раньше, таким же вот осенним вечером, войдёт в дом, бывало, с улицы после управы, разболакаться станет и промолвит:

Звёзд-то на небе… как потомства Авраамова. Чей-то там предок, я не помню.

Разглядываю созвездия. Распределились.

Или Кто их распределил – согласованно.

Говорю про себя:

Отец. Мать…

Тася. Сын.

Перечислил.

Не в земле. В сердце.

Одежда на мне мокрая – застывать начал.

Ещё жив воздухе – похолодало.

Пошёл в дом.

Впервые так:

Как не один я буду там – с родными.

Когда войду, со всеми поздороваюсь.

Петербург, ноябрь-декабрь 2007

Смешной он, этот Дядя Вася

Скоро уже и отемняет. Нынче не медлит с этим – глухозимье. Так, будто дверь перед тобой закроет кто с размаху. Вроде.

Север синеет краем ночи. Та выползает глухо из-за окаёма. Где она царствует – оттуда. Наваливается. Не как летом. Без церемоний. Кто спит, тот её только не боится. Медведь да бурундук. Когда не шатаются. Ещё и хищники ночные – тем уж она как мать родная.

«Русь навалила, – говорит дядя Вася о приезжающих со всех окрест в Ялань за черникой или брусникой ягодниках, сезона не дожидающихся, – совсем задавила». Так же и о ночи.

Чуть оплошаешь, и задавит.

Солнце только что вот закатилось. Не мешкая. Свысока ему теперь не падать. Ходит вплотную к горизонту. Как дядя Вася выражается, по ёлкам скачет собольком. Про солнце. Чуть поднялось, уж опускается. Лесную кромку обагряет, в корону вырядив её. Всем и всему себя напоминает изморозью озарённой: ну, мол, до завтра.

Надо дожить. Так бы ему сказал и дядя Вася. То, мол, «до завтра». Не загадывай.

Да лишь Хребты вдали откосами алеют. Уже тускнеют. На глазах. Совсем недавно были золотыми. Чуть отвлечёшься, глянешь – и запеленало.

День-то нынче с гулькин нос. После трёх уж и смеркается. Моментом. Пообедать только засветло. Всё остальное совершай в потёмках.

Это-то нас особенно и подгоняет.

Ещё мороз крепчать стал к вечеру. Обычно. Ночь – чуть не сутки. К утру, наверное, и ниже сорока опустится. Придавит. Да – не наверное, а – точно. Закат – на ясно. Не видно мороку. Нигде. И ни на западе, и ни на юге. Ни малой тучки.