Малахай

Лев Кузьмин МАЛАХАЙ

Падает густой и влажный снег. Меж темных перелесков по белому первопутку немолодая каряя лошаденка довольно резво катит большие сани-розвальни.

Седоков в них только двое. Дедушка Николай Ложкин — худой сутулый старик в просторном тулупе — и его девятилетний внук Борька, накрывшийся от снега пестрым рядном.

Поклажа в санях тоже невелика. Мешок с колхозной рожью, которую надо сдать на заготовительном пункте на станции, да берестяной пестерь.

Из-под крышки пестеря торчит сено. На первый взгляд можно подумать, что и набит он одним лишь сеном, но исходит от пестеря ни с чем не сравнимый, особенно сладкий на зимнем воздухе яблочный дух.

Борька то и дело склоняется к пестерю, смачно поводит озябшим носишком, и то ли от этого сладостного духа, то ли еще отчего настроение у Борьки прекрасное. А вот у дедушки Николая — не очень.

Сердитость дедушкина видна во всем. И в том, как он рывками, без особой нужды дергает вожжи, и в том, как сопит, хмурится, как досадливо задирает бороденку-клинышек над широким воротником тулупа, и все оглядывается на Борьку, все как будто бы собирается его упрекнуть в чем-то.

Наконец не выдерживает, говорит:

— Взбрело тебе, Борька, с этой шапкой, ей-ей, взбрело! Теперь, считай, яблоки выбросим задарма… А вот потерпел бы еще с месячишко, тогда бы и на наш с тобой садовый товар цена на рынке еще больше поднялась; и мы бы тогда на яблоки купили не только шапку, а еще и какие-никакие сапожата.

Борька так и остается сидеть в обнимку с пестерем, отвечает из-под рядна весело:

— Чего терпеть, когда уже собрались и поехали! Через месяц, дедко, и война, может, кончится. А раз кончится, то сапогов любых и безо всякого рынка в магазинах будет полно… А вот шапку мне надо не после войны, а сейчас.

— Ко-ончится… Бу-удет… — сердито переговаривает Борьку дедушка. — Ничего не кончится, и ничего не будет! Не такая она война, чтобы скоро кончиться. Еще нужды-то по самую шейку хватим. Еще перемогаться да перемогаться надо, а тебе вот, дурачку, приспичило именно сейчас… Ша-апку… Но-о-вую… Вынь да положь!

Тогда Борька и сам хмурится, сам обиженно говорит:

— Не новую. Хоть бы какую… Лишь бы по голове… Скажи уж лучше, опять яблоков своих пожалел.

— И пожалел! Это тебе ничего не жаль, а мне — досадно. На себя досадно, что поддался твоему реву до поры до времени… Эх-х!

И он сердито подхлестывает вожжами Карюху, и та вздрагивает, пускается вскачь. Дедушка чуть не валится на Борьку, Борька на пестерь.

Через минуту лошаденка опять себе трюхает мелкой рысцой, а бестолковый спор в санях продолжается. Наконец, Борька не вытерпливает, вскакивает на коленки:

— Да что ты все заладил: «Не понимаешь, не понимаешь… Новую, новую…» Что я, модник, что ли, какой! Я же сто раз говорил: не новую, а лишь бы впору… Ведь в этой-то меня уже и по имени позабыли как звать, все только и кличут: «Малахай» да «Малахаище»! Ну ты сам, дедко, посмотри…

И Борька смахивает с себя рядно, спрыгивает с розвальней на дорогу, встает там, растопырив руки.

Дедушка кричит: «Тпру!», растерянно оглядывается.

Вид у Борьки в самом деле нелепый. На нем, на малорослом, все огромное. Кирзовые сапоги — сорок последнего размера, с загнутыми, как лыжи, носами; стеганка — с полами до самых пят, с карманами ниже колен, с рукавами, загнутыми вдвое. Но всего несуразней шапка. Овчинная, лохматая, держится она не столько на Борькиной макушке, сколько на его узких плечах, да и то лишь тогда, когда Борька стоит вот так вот, столбиком, на одном месте. Если же куда бежать, то малахай надо прихватывать сверху обеими руками, иначе он свалится. А если необходимо на кого взглянуть, особенно на большого, на высокого, то и опять приходится за малахай хвататься, приподымать повыше, а не то и совсем стаскивать с головы.

Но сейчас расходившийся Борька и не стаскивает его, и не приподымает, а напяливает совсем уж так, что становится похожим на странный, с лохматою шляпищей гриб на дороге, на снегу. Для дедушки эта картина не новая, но он все равно качает головой:

— Да-а… Видок…

И тут же поспешно говорит:

— Ладно, ладно… Я ведь не от сердца бранюсь. Я ведь оттого, что сам вижу: надо тебе все новое, а где взять? Негде. Да и почти не на что… Садись давай, садись, пестерь береги. А то как бы нам и этот свой капитал не посеять.

Дальше они едут какое-то время молча. Дедушка сидит впереди, грустно сутулит спину. Борька придерживает пестерь, хмурится под своим малахаем и под накинутым опять сверху рядном.

Изо всех звуков в тихом лесу и на дороге — лишь редкое постукивание полозьев, глухое топотание Карюхиных подков да ее фырканье, когда пушистые и чуть влажные снеговые хлопья щекочут ей ноздри.

А Борьку после ссоры не развлекает даже яблочный аромат. Ему теперь начинает думаться, что в самую решительную минуту там, на рынке, дедушка Николай все ж таки сделает все по-своему. Опять задорожится, опять начнет скупердяйничать и яблоки за одну лишь только шапку не отдаст.