Малахитовая шкатулка

Меллер-Закомельский сильно старался узнать, кто написал, да не добился. А Каролинку после того случаю пришлось всё-таки отстранить от заводского дела. Другие владельцы настояли. Так она, эта Каролинка, с той поры прямо тряслась от злости, как случится где увидеть Торокинскую работу.

Да ещё что! Стала эта чугунная бабушка мерещиться Каролинке.

Как останется в комнате одна, так в дверях и появится эта фигурка и сразу начинает расти. Жаром от неё несёт, как от неостывшего литья, а она ещё упреждает:

— Ну-ко, ты, перекисло тесто, поберегись, кабы не изжарить.

Каролинка в угол забьётся, визг на весь дом подымет, а прибегут — никого нет.

От этого перепугу будто и убралась к чертовой бабушке немецкая тетушка. Памятник-то ей в нашем заводе отливали. Немецкой, понятно, выдумки: крылья большие, а лёгкости нет. Старый Кузьмич перед бронзировкой поглядел на памятник, поразбирал мудрёную надпись, да и говорит:

— Ангел яичко снёс да и думает: то ли садиться, то ли подождать?

После революции в ту же чертову дыру замели Каролинкину родню — всех Меллеров-Закомельских, которые убежать не успели.

Полсотни годов прошло, как ушёл из жизни с большой обидой неграмотный художник Василий Фёдорыч Торокин, а работа его и теперь живёт.

В разных странах на письменных столах и музейных полках сидит себе чугунная бабушка, сухонькими пальцами нитку подкручивает, а сама маленько на улыбе — вот-вот ласковое слово скажет:

— Погляди-ко, погляди, дружок, на бабку Анисью. Давно жила. Косточки мои, поди, в пыль рассыпались, а нитка моя, может, и посейчас внукам-правнукам служит. Глядишь, кто и помянет добрым словом. Честно, дескать, жизнь прожила, и по старости сложа руки не сидела. Али взять хоть Васю Торокина. С пелёнок его знала, потому в родстве мы да и по суседству. Мальчонком стал в литейную бегать. Добрый мастер вышел. С дорогим глазом, с золотой рукой. Изобидели его немцы, хотели его мастерство испоганить, а что вышло? Как живая, поди-ко, сижу, с тобой разговариваю, памятку о мастере даю — о Василье Федорыче Торокине.

Так-то, милачок! Работа — она штука долговекая. Человек умрёт, а дело его останется. Вот ты и смекай, как жить-то.

ВАСИНА ГОРА

Ровным-то местом мы тут не больно богаты. Все у нас ложок да гора, гора да ложок. Не объедешь их, не обойдёшь. Гора, конечно, не в одну меру. Иную никто и в примету не возьмёт, а другую не то что свои, здешние, а дальние знают. На слуху она, на славе.

Одна такая гора у нашего завода пришлась. Сперва с вёрсту такой тянигуж, что и крепкая лошадка вся в мыле идёт, хоть и без возу. А дальше ещё взлобышек самого крутого подъёму, вроде гребешка. Приметная горочка! Раз пройдёшь либо проедешь, надолго запомнишь и другим сказывать станешь.

По самому гребешку проходила грань: кончался наш заводский выгон, начиналась казённая лесная дача. Тут, ясное дело, загородка была поставлена и проездные ворота имелись. Только эти ворота — одна видимость. По старому трактовому положению их и на минуту запереть нельзя. Железных дорог, видишь, в ту пору по здешним местам не было, и по главному тракту на Сибирь шли и ехали, можно сказать, без передышки, днем и ночью. Для скотины эта сторона была самая опасная. От загородки сразу шёл густой вековой ельник — вовсе глухое место. Какая коровёнка либо овечка проберётся, — та и с концом. Скаты горы не зря волчьими падями звались. Зимами люди мимо них с оглядкой ходили, даром что рядом тракт гудел.

Сторожить в таком месте не всякому доверишь. Надёжного человека подыскать требуется. Наши общественники долго такого искали. Ну, нашли-таки. Из служилых был. Васильем звали, а как по отчеству да по прозванью, — того не ведаю. Из здешних родом. С молодых годов на военную службу его взяли, да он скоро отвоевался: пришёл домой на деревяшке. Ядром, сказывали, по колено ногу отшибло ему.

Близких родных у него, видно, не осталось. Своей семьи не завёл. Так и жил бобылем в своей избушке, а она как раз в той же стороне стояла, где и гора. Пенсион солдатский по старому положению в копейках на год считался, на хлеб не хватало, а кормиться чем-то надо. Василий и приспособил себе, по-здешнему говоря, сидячее ремесло: чеботарил по малости, хомуты поправлял, корзинки на продажу плёл, ко кроснам разную мелочь изготовлял. Работа всё-таки копеечная, не разживёшься от неё. Василий хоть и не жаловался на своё житьё, а все видели — бьётся мужик, а еды да питья — ржаной кусок да белесый квасок, что чиквасом зовут. Тогда общественники и говорят:

— Вот что, Василий! Чем тебе дома сидеть, — переходи в избушку при проездных воротах на горе. Приплачивать будем за караул.

— Это, — отвечает, — и мне бы подходило, да деревяга моя мешает. Не больно способно на ней корову, скажем, отогнать либо за телятами бегать. Вот если какого подручного из парнишек ставить будете, тогда дело другое. Почему миру не послужить. Это уж будьте в надежде.