Малавита

Ну, все, хватит! — взбунтовалась она, вытирая распухшее от слез лицо; к чему брать на себя обет, который она не станет соблюдать? Самый изящный и, в конечном итоге, самый разумный выход — покончить со всем, и как можно скорее. Она бросилась к окну, выходящему в сад, посмотрела вниз и поняла, что, если спрыгнет с крыши, останется в живых, но будет калекой. Покончить — да, но наверняка, с размахом, пригласить как можно больше зрителей на жертвоприношение собственной жизни, получить, наконец, публику, которая уже не забудет, как выглядела девочка, ступившая в воздушную бездну, чтобы покончить с собой.

По зрелом размышлении она выбрала идеальный день для смерти: первый день лета, — весь город будет у ее ног на площади Либерасьон, что за реванш! Показаться на вершине башенки церкви и броситься в пустоту. Полет ангела. Ее раздробленное тело найдут у портала, несколько капель крови стекут изо рта и застынут на белоснежном платье, — изумительная картина. А кстати, почему церковь? К чему мешать сюда Бога? Что Он сделал, чтобы заслужить такой жертвы? Умереть в Его доме — значит, оказать Ему слишком много чести. Впрочем, Бога нет, приходится признать очевидное. Или же, Сам став жертвой закона Петера, Он достиг своего порога неполноценности относительно судьбы Бэль. Она закрыла глаза, мысленно представив себе площадь Либерасьон и окружающие ее здания, но ничто не казалось ей достаточно высоким. Разве что… колесо обозрения?

Конечно, большое колесо! Вот он, ее grand finale. И какой символ! Колесо, которое отныне будет крутиться без нее, — это гораздо шикарней, чем церковь. С облегчением она открыла шкаф, чтобы надеть платье Дианы с асимметричным подолом, холщовую косынку и белые туфельки. Она останется в памяти как мадонна-язычница, слишком красивая для такого уродливого мира. Ее фотографии напечатают в журналах, и миллионы людей, воображая ее смерть и додумывая детали, соткут легенду о Бэль. Как все романтические героини, она будет вдохновлять поэтов, которые будут слагать про нее песни, и другие девушки будут петь их из поколения в поколение. А когда-нибудь, наверно, снимут и фильм о жизни Бэль Блейк, большой голливудский фильм, над которым будут рыдать пять континентов. Нанеся на лицо немного тона и каплю теней под глазами, она с удовольствием воображала, как после фильма появятся культовые предметы, постеры с ее изображением, куклы «Бэль», — она станет новым кумиром грядущих времен.

В самый последний раз она всмотрелась в свое отражение в зеркале. Единственное, что ее огорчало, это то, что, покончив с собой, она не увидит, как ее тело год за годом отвергает законы старения. В тридцать лет к ее красоте наверняка прибавится элегантность, в сорок красота станет благороднее, в пятьдесят — расцветет зрелостью, Бэль сумела бы отразить все атаки времени. Как жаль, что не удастся продемонстрировать это всему человечеству. Она черкнула записку и оставила ее на краю письменного стола, там говорилось: Продолжайте без меня.

В соседней комнате Уоррен тоже готовился в большое путешествие. Запрет на выход из дома, наложенный Квинтильяни, заставил его сильно сократить сроки осуществления планов. В исходном сценарии он бы встал августовским утром и позавтракал, ничего не меняя в своих привычках, потом выдумал бы какой-нибудь предлог уйти пораньше и вернуться попозже, сгодилась бы прогулка на велосипедах с приятелями. Вместо чего на вокзале Шолона он сел бы в скорый поезд в 10.10 до Парижа. На два месяца раньше срока он собирался совершить побег из тюрьмы, охраняемой ФБР, — немедленно, и бегство продлится несколько лет, прежде чем он вернется к семье или выпишет родных к себе, как и подобает Крестному отцу, которым он станет.

Он взял свою записную книжку, чтобы пометить отдельные этапы, которые приведут его к этому. Через несколько минут он будет на вокзале и сядет в дополнительный поезд 14.51, прибытие в Париж на Монпарнасский вокзал. Оттуда он поедет на Лионский вокзал и попадет в Неаполитанский экспресс, где в спальном вагоне без проблем пересечет итальянскую границу в Домодоссола. В Неаполе он прямиком отправится в квартал Сан Грегорио, где назовет имя Чиро Лукчезе, главы ветви Каморры, обосновавшейся в Нью-Йорке. Без всякой просьбы с его стороны ему организуют встречу с Дженнаро Эспозито, саро всего региона, того, кто невидим, но тенью своей накрывает весь Неаполь. И там он представится сыном Джованни Манцони, предателя.