Малавита

Если пять семей готовы были потратить свой последний грош, значит, речь шла о вопросе жизни, а не мести. Процесс Манцони нанес мафии удар такой силы, что поколебались сами ее устои и в будущем возникла угроза полного краха. Если один раскаявшийся мог нанести такой урон, а потом с благословения суда выпутаться живым и до конца своих дней жить под охраной и на государственные деньги, то поставленной под вопрос оказывалась сама идея Семьи, а значит, и вся Система. Раньше в мафию входили по крови, и выйти из нее могли только кровью, теперь Манцони растоптал свою клятву на верность и сидел себе спокойно, смотрел телевизор, а может, и полоскал задницу в бассейне. Такая картина влекла за собой гибель нескольких веков традиции и тайны. Однако Коза Ностра не могла позволить развенчать свой образ в настоящем и уготовить себе разгром в будущем. Чтобы доказать, что она существует и рассчитывает просуществовать еще долгие годы, она должна была нанести мощный удар: путь к выживанию семей лежал через смерть семьи Манцони. Как раковая опухоль, охватывающая метастазами весь организм, crime team атаковали все, какие только были в стране, городские центры и заброшенные поселки, они бороздили зоны, никогда не посещаемые даже служащими бюро по переписи населения. Ни местные, ни государственные власти не могли остановить их продвижение: гулять по городу, имея под мышкой сложенную вчетверо газету, при всем желании нельзя квалифицировать как правонарушение. Примерно через шесть месяцев после того, как Блейки поселились в Седар-сити, незнакомцы вошли и уселись в кофейне Олдбуша, расположенной в сорока пяти милях от их дома, — с той самой газетой в руках, готовые к знакомству с любым аборигеном, страдающим нехваткой общения.

— Неужели их никак нельзя остановить, дьявол? Квинтильяни, черт побери, вы же из ФБР!

— Успокойтесь, Фредерик.

— Я лучше вас их знаю! Я даже больше скажу: будь я на их месте и был бы передо мной сукин сын, который сделал то, что сделал я, с каким удовольствием я бы остудил ему кровь. Я, может, уже стоял бы за этой дверью, готовый продырявить вас и меня. Я же сам обучал некоторых из них! А вы говорите, программа защиты свидетелей!.. Шести месяцев им хватило!

— …

— Вытащите меня отсюда. Это ваш долг, вы дали мне слово.

— Есть только один выход.

— Пластическая хирургия?

— Не поможет.

— Тогда что? Распустить слух, что я умер? Это никогда не сработает.

Фред был прав, и Квинт это знал лучше, чем кто-либо другой. С тех пор, как голливудский кинематограф взял эту схему на вооружение, устраивать инсценировку смерти раскаявшегося преступника не имело смысла. ЛКН[6] поверит в смерть Фреда, только увидев его труп, изрешеченный пулями.

— Придется покинуть Соединенные Штаты, — сказал Квинт.

— Скажите, что я не так вас понял.

— Мы живем в циничное время, Джованни. Вся страна смотрит многосерийный фильм под названием: «Как долго продержатся Манцони?» Это реалити-шоу, за которым увлеченно следят триста миллионов зрителей.

— Конец сериала будет концом моей семьи?

— Европа, Джованни. Вам это слово что-нибудь говорит?

— Европа?

— Исключительная процедура. Люди Дона Мимино могут прочесать всю территорию страны, но не всю землю. Они совершенно не знают Европы. Там вы будете в безопасности.

— Вы готовы пересечь океан, чтоб спасти мою шкуру?

— Будь моя воля, я б позвонил куда надо и выдал бы вас любому типу из crime team, я бы сделал это бесплатно, просто для того, чтобы такой гад, как вы, получил заслуженную пулю в голову. Только вот дать вас убить — все равно, что на двадцать лет отпустить грехи организованной преступности, Омерте, закону безмолвия, и всей этой петрушке. Зато если вы уцелеете, список раскаявшихся преступников будет таким длинным, что мне хватит работы на всю жизнь и еще на пенсию останется. Вашингтон хочет, чтоб я работал в этом направлении. Ваше выживание для нас ценно, и мне лично вы гораздо полезней живой, чем мертвый.

— Если иначе нельзя, я могу уехать в Италию.

— Исключено.

— Тогда наше изгнание приобретет настоящий смысл, иначе у него вообще нет смысла. Дайте мне узнать страну, откуда я родом, я ведь никогда там не был. Я пообещал это Ливии в первый день после свадьбы. Ее дедушка и бабушка были из Казерты, мои — из Джиностры. Говорят, красивей этого места нет во всем мире.

— На Сицилию? Хорошая мысль! С таким же успехом можно гулять по итальянскому кварталу, прицепив на грудь табличку: «Дон Мимино — козел, и место ему — в тюрьме».

— Дайте мне побывать в Италии, прежде чем я подохну.

— Если вы высадитесь на Сицилии, вас за десять минут превратят в spezzatini.[7] Пожалейте родных.

— …

— Поговорите с Магги, у нас еще есть немного времени.

— Я и так знаю, что она предложит — Париж, Париж, Париж, — не знаю ни одной женщины, которая бы о нем не мечтала.

— Не скрою, я говорил с начальством: Париж — в числе возможных городов. У нас также есть: Осло, Брюссель, Кадис. Брюссель несколько предпочтительней, почему — не спрашивайте.